своей гибели, до Термидора, с леденящей душу прозорливостью он предвидел свое будущее. Остальные, как воины в жаркой схватке, были ослеплены уверенностью в своей правоте и потому душевно безоружны. Очевидно, нигде ослепляющий накал страстей не достигает такой силы, как в политике. Ни моя семья, ни я никогда не думали о том, что нас ждало.
Обыск кончился. Муж был арестован в городе, меня в тот раз еще не взяли. Светало, когда автомобили, зашуршав, исчезли. Двери дачи остались распахнутыми, как на выносе…
После душного паралича я ощутила жизнь в приступе жестокого озноба. Мама укутала меня пледом, затем — одеялом и принялась готовить чай. В это время к нам подошла тучная, багровощекая, точно перед инсультом, домработница. Вынув изо рта несколько шпилек и прикрепив ими на макушке жиденький пучок седеющих волос, она сказала скрипучим голосом, многозначительно и нагло улыбаясь:
— Заплатите мне за отпуск, а то, поди, завтра и вас возьмут, с кого я тогда получать-то буду…
Я не сразу поняла ее, Но мама поспешно открыла свою сумочку и отдала требуемые деньги. За окном протяжно закричал филин. Женщина пересчитала червонцы, зевнула и добавила зловеще:
— Вот и сова накликает вам горе. Одна беда — открывай другой ворота.
Так настало утро иной жизни. Непреоборимая потребность действовать, пришедшая на смену апатии, подхватила меня и погнала.
Дача, вчера еще такая обжитая, благоустроенная, уютная, внушала мне отныне только чувство ужаса.
«Прочь отсюда. Прочь. Надо что-то предпринимать, выяснить, узнать, что же произошло», — думала я. Вспомнила, как до последних дней Сталин благоволил к мужу. Неужели я чего-то не знала, меня обманули? Только неопровержимые доказательства вины мужа могли довести его до ареста.
Но на протяжении одиннадцати лет нашей совместной жизни он не только не имел партийных взысканий, но постоянно был то членом, то кандидатом в члены ЦК и ни разу не выходил из этого руководящего органа.
«Что же он совершил? — мучительно думала я. — Как посмел обречь на позор всю семью?»
Я ожесточилась против того, кого считала причиной обрушившихся на меня и детей несчастий, и решила отправиться к одному из друзей за советом, как же быть дальше.
Мать и старшая дочь отказались отпустить меня одну, и мы ушли втроем, чтобы никогда больше не возвращаться в этот казавшийся нам проклятым домик. Едва мы вышли за ворота, некто в сапогах и кепочке, отделившись от забора, устремился следом за нами.
Поезд доставил нас до станции Одинцово, но впереди было еще двадцать километров до поселка Горки, куда мы направлялись.
Стоя у обочины дороги, мы тщетно обращались к проезжавшим мимо водителям машин с просьбой подвезти нас к даче Антипова[3]. Внезапно не отстававший от нас все тот же человек в кепочке, вежливо раскланявшись, предложил нам воспользоваться откуда-то вынырнувшим «фордиком».
Рассыпаясь в изъявлениях благодарности, мы воспользовались автомобилем, так и не понимая, кто же послал нам его.
С этого дня мы находились не только под бдительным наблюдением, но и стали неприкасаемыми. Общение с нами несло гибель.
Дача Антипова была последним оазисом на пути к той пустыне, где мне предстояло существовать в течение последующих двух десятилетий. Розовый мохнатый женский халатик, высыхающий на солнце после утреннего купания в протекающей под обрывом Москва-реке, васильки в глиняной расписной крынке — все эти пылинки счастья запечатлелись в моей памяти навсегда. Антипов не смог скрыть волнения, когда увидел жалких, убитых кручиной представительниц трех разных поколений, угрюмо поджидающих его на террасе.
— Тебя, Галя, все это, конечно же, не коснется. Это чисто политическое дело, и жены и дети к нему никакого отношения не имеют. Живите на здоровье. Пиши дальше книги и помни твердо, что у нас не бывает ошибок в области законности. Твоя жизнь с детства видна, как на ладони. Партия не ошибается, — скороговоркой произнес он.
— Да, партия не ошибается, — повторила я хрипло. От страшного потрясения у меня пропал голос. Во рту пересохло, спазм перехватывал дыхание. Голова кружилась. Внезапно мне показалось, что небо покраснело, затем почернело. Обморок свалил меня на землю. Я ощутила пряную тошноту, подобную той, которую испытываешь, когда на лицо надвинута маска, пропитанная хлороформом. Очнувшись, увидела позади мамы Николая Кирилловича Антипова. В обычно шустрых небольших черных глазах его отразилось не только сострадание, но и ужас. Что он предвосхитил тогда, что понял?
Ровно через год Антипов был схвачен вместе с Чубарем, Постышевым, Косиором и вскоре умерщвлен.)
Прежде чем отправиться на городскую квартиру, я поехала в Союз писателей, чтобы поставить товарищей по цеху в известность о своей трагедии.
Секретарем парткома был Иван Александрович Марченко. Он получил хорошее воспитание, знал в совершенстве иностранные языки, был широко образован. Высокий, холеный блондин с лицом англосаксонского типа, он радовал глаз мужественной красотой. Душевная чистоплотность, высокая культура, отзывчивость н сдержанность снискали ему необходимый авторитет в сложной и повышенно чувствительной среде литераторов. Он легко тушил возникавшие вспышки, пресекал пересуды и сплетни, располагал к откровенности. Меня с Марченко связывала прочная дружба, и он часто бывал в моей семье.
Когда я вошла в партком, помещавшийся в старинном особняке в глубине двора на улице Воровского, Марченко писал какой-то отчет. Не поднимая головы, от встретил меня веселой шуткой, но, взглянув, осекся, отложил поспешно перо и бумаги. Я прикрыла дверь и, рассказав ему все, как было, спросила в упор:
— Как должна поступить я?
Марченко, прикусив губу, испуганно тер рукой большой чистый лоб и, переводя глаза с предмета на предмет, долго молчал. Лицо его то покрывалось красными пятнами, то иссиня бледнело.
— Пока есть еще время, — взмолилась я, охваченная убийственными предчувствиями, — помоги. Здесь, в этом ящике, твой пистолет. Дай мне его. Я должна умереть. Я совершенно невиновна, но мне не поверят. Я не хочу, не могу жить.
Всегда я ненавидела и высмеивала патетику, экзальтацию, позерство, но вырвавшиеся из души слова были правдой, естеством. Я как бы заглянула в ту пропасть, над которой стояла со связанными руками.
Марченко вскочил, запер ящик на ключ. Руки его дрожали:
— Ты не смеешь думать о смерти. Тогда-то уж все скажут, что ты испугалась и замешана в каком-то преступлении. Ты обязана доказать, что чиста перед партией. Мы тебе в этом поможем. Я знаю тебя и верю в твою невиновность. У нас не могут осудить преданных партии людей. Нет и нет! За что тебя наказывать? В твоем партийном деле нет ни одного пятнышка. Подумай сама здраво, ну за что же тебя наказывать? За что?
Выходя из
