— писатель».
Вопрос о выборе профессии был для меня давно решен, и тем более я удивилась, когда Дмитрий Захарович с явным волнением сказал:
— Сейчас уже, не откладывая, идите на сцену. У вас такой голос, что будете замечены, кем нужно. Услышит и сам Сталин, а тогда вы будете спасены. Писатель — тот же политик, артистка — дело другое. Ну и профессия у вас отчаянная, — и уже с шутливой интонацией закончил: — «Братья писатели, в вашей судьбе что-то есть роковое». Действуйте! Я все вам сказал. Пойте, ну а в старости сможете снова взяться за перо.
Неожиданное предупреждение должно было насторожить меня, обеспокоить, но я легко убедила себя, что Мануильский, сам хороший вокалист, предпочитает всему иному в искусстве пение, и на том успокоилась.
Многолетний близкий друг мой Виктор Карпов, в прошлом чекист, член Центральной контрольной комиссии ЦК партии, видный деятель в области партийного и советского контроля, знал лучше других, к чему я стремлюсь в жизни, о чем мечтаю. Однажды летом 1936 года он приехал из Харькова, где работал, к нам на дачу. Выслушав меня, посвящавшую его всегда в свои творческие планы, внимательно оглядев комнату, заставленную книжными шкафами и полками с безделушками, он сказал, широко раскинув мощные руки матроса:
— Вот вижу, на многие годы расположились вы тут с комфортом. Красиво, ничего не скажешь. Прямо этакий ларинский домик. А ведь построили вы жизнь свою на вершине действующего вулкана и ничегошеньки не понимаете. Кратер дышит, а вы песни поете, чудачка этакая. Спасаться надо, а вы на клавесинах играть собрались.
— Что, что вы этим хотите сказать, Виктор? От кого мне спасаться? Моя тут страна, моя партия.
Карпов подошел ко мне вплотную. Я увидела его загорелое, мужественное лицо, сжатый крепкий рот, а в узких, глубоко запавших глазах, особенностью которых было то, что они разного цвета, — один карий, другой серый, — была такая несвойственная ему обычно тревога, что я опешила, отступила, спряталась от той правды, которую он, вероятно, знал.
Через год Карпова арестовали, и он погиб. Жизнь неистово кружила меня. Восемнадцатого июня 1936 года умер Горький. Алексея Максимовича похоронили. Засушливое горячее лето изнурило людей и природу. Я жила на даче, писала о своей современнице в годы гражданской войны и редко ездила в Москву. Как-то днем позвонил мне Фадеев и сказал, что у него в кабинете находится видный поэт Сакен Сейфуллин, приехавший в Москву на Декаду казахского искусства. Он привез книгу «Юность Маркса», переведенную им на казахский язык. Я попросила Сейфуллина приехать ко мне, в Баковку, и вскоре он явился с книгой, ящиком прославленных алма-атинских яблок, а также с правительственным приглашением посетить столицу далекой республики.
У Сейфуллина была незабываемая внешность: он будто сошел с древне персидской фрески, не хватало только кольчуги и кривого меча. Он рассказал мне много занимательного о своих встречах с Лениным, борьбе в годы гражданской войны с бандами белых. С 1918 года он был членом партии и занимал ответственные посты в молодом Казахском советском государстве. Могла ли я думать, что имя Сакена Сейфуллина, человека, которого я видела дважды в жизни, будет роковым образом вплетено в мою судьбу, и в представленном мне впоследствии обвинении наши имена окажутся рядом? Но чья-то дьявольская воля уже плела для нас сеть.
Подошло двадцать шестое июля, число, которое, как извержение вулкана или землетрясение, смело начисто мою прежнюю жизнь.
Помню, в ранней юности попался мне на случайном привале в походах гражданской войны старый фолиант с превосходными гравюрами. На одной из них был изображен тропический остров после пронесшегося над ним тайфуна. Такой стала моя душа в ночь на двадцать седьмое июля 1936 года.
А день начался тихо и радостно. Ничто не предвещало беды. Безобидно гудели шмели, мошкара и стрекозы. Над уставшими от жары цветами кружились яркие бабочки. Старшая моя дочь Зоря и ее подружка Галя, гостившие у нас, ждали вечера, чтобы пересаживать опять усики клубники, и мы подсчитывали возможный урожай ягод. Заглядывали на года вперед, вполне уверенные в хорошем будущем.
Настали сумерки, затем вечер. Раскрылись вьюны, нежные и разноцветные, как радуга. Девочки принесли патефон и над лесом, удивляя соловьев, зазвучал голос Лемешева:
Скажите, девушки, подружке вашей…
Это была самая запетая, любимая песня тех лет. Мать моя, приехав из города, тотчас же занялась детьми и принялась хлопотать по дому.
Революционерка с юности, не раз сидевшая в царских тюрьмах, участница гражданской войны, деятельная коммунистка, чекистка в годы жизни Дзержинского, затем партийный и советский работник, она отдыхала, когда могла почитать внучкам сказки братьев Гримм или повозиться на кухне, стряпая любимые польские кушанья.
Младшей моей дочери Лане было около двух лет. До дня ее рождения оставалось несколько дней, и мы горячо обсуждали, как повеселее провести Предстоящее торжество. Девочки готовили концертные номера. Кое-что из угощений было уже припасено и хранилось в погребе.
Когда разговор наскучил, я ушла к себе, достала «Витязя в тигровой шкуре» и мысленно перенеслась в пленительную руставелиевскую Грузию. Дети улеглись спать. Дом затих. Была очень темная беззвездная знойная ночь. Отрываясь от книги, я прислушивалась к тишине, обеспокоенная тем, что так поздно все еще не вернулся муж[2]. Внезапно в двенадцатом часу к дому подкатило несколько автомобилей.
«Гости, так поздно?» — успела я подумать, открывая дверь. На пороге стояли девять человек в форме сотрудников НКВД. Среди них была женщина. Я поймала ее насмешливый прищуренный взгляд.
И вихрь завертел меня, как песчинку, то взметая, то беспощадно швыряя на землю.
Обыск проходил в молчании. Только отчаянно взвыла струна рояля, кто-то принялся шарить рукой под узенькими молоточками клавиатуры. Тяжело вздыхали доски, кое-где отрываемые от пола, затрещало и рассыпалось стекло на портрете, снятом со стены. В дверях в длинных ночных рубашонках стояли Зоря и Галя. В глазах их появились испуг, недоумение, любопытство.
Лицо мамы было таким же строгим, сосредоточенным, обезоруживающе тихим, каким я видела его, когда она склонилась надо мной, умиравшей от сыпного тифа в армейской теплушке.
Прошло много лет, и я вновь пробираюсь сквозь чащу ушедших лет. Возвращаются былые ощущения, вновь вспыхивают погасшие мысли и чувства.
Работая над историей Великой Французской революции, я не раз задумывалась над тем, почему вожди разных партий в Конвенте, такие, как Бриссо, Дантон, Робеспьер, да и сотни других выдающихся и рядовых революционеров, шли как бы с завязанными глазами навстречу ножу гильотины. Только раз, перечитывая дневник якобинца Сенара, я нашла признания, в которых задолго до
