руки. Стены спальной Сталин украсил множеством портретов Надежды Сергеевны и тотчас же заказал памятник на ее могилу, вникая в каждую деталь проекта. Он часто посещал Новодевичье кладбище.
В течение четырех лет, прошедших до рокового для меня 26 июля 1936 года, случилось еще два удручающих события.
Первого декабря 1934 года погиб Киров.
Пуля, направленная в трибуна, задела также и сердце партии. Киров был любим народом, и на XVII партийном съезде, во время выборов Центрального Комитета, получил по количеству голосов первое место. Не это ли роковым образом предопределило его судьбу?
Коварный выстрел, сразивший одного из стойких ленинцев, открыл широкий путь внутрипартийному террору. Но вряд ли кто-нибудь, кроме злодеев, посягнувших на жизнь Сергея Мироновича, понимал тогда, что на исторических подмостках началась небывалая трагедия.
* * *
Был июль 1936 года. Более месяца не шли дожди. В лесу невиданно много созрело земляники. На зелени травы она алела пятнами свежей крови.
После работы хотелось подолгу лежать под деревом, предавшись мечтам и бездумью.
Однажды, незадолго до низвергнувшей меня в бездну катастрофы, супруги Сванидзе с маленьким сынишкой Джонридом приехали к нам на дачу. Александр Семенович был невесел. Мы долго гуляли в лесу, сидели на берегу маленькой речушки. Небо было режуще-голубым, шумели стрекозы, природа блаженствовала. Сванидзе нервно, отрывисто говорил с одним из моих близких:
— Аресты продолжаются не только в Ленинграде, но и в Москве… Я, впрочем, всегда считал, что он не революционер, и не раз говорил это прямо в глаза. Коба не любит народ, более того, он его презирает. Честолюбие его может дорого стоить партии. Я лично не верю в измену таких большевиков, как… — Сванидзе назвал несколько имен.
— Все что угодно могут натворить эти люди, но не продаться гестапо, — продолжал он. — Что до Ягоды, это — опасный карьерист, он мог бы сказать то же, что ответил Фуше Наполеону, когда тот спросил о заговорщиках: «Пока есть полиция, будут и заговоры».
В те годы мы запоем читали «Талейрана» Тарле и «Фуше» Цвейга, и Сванидзе не раз цитировал эти книги.
— Сколько бед свалилось на нас за последние годы. Смерть Нади, убийство Кирова. Все смотрят друг на друга, как волки, я ничего, ничего не понимаю, — заметила Мария Анисимовна.
— Тебе и не надо понимать. Это не женское дело, — пошутил Сванидзе.
Мария Анисимовна подняла вверх свои сине-серые глаза и, сделав милую гримаску, отчего ее лицо стало особенно красивым, проговорила:
— Александр утверждает, что Иосиф проигрывает, когда его знаешь слишком близко, и поэтому держит людей на дистанции. А для меня, несмотря на многие годы знакомства, он всегда был и есть загадка.
— Большие люди — часто большие актеры, — сказал Александр Семенович. — Но не будем говорить об этом. С некоторых пор такие разговоры стали весьма опасны, даже если они ведутся в лесу.
— Ну, знаешь, к нам-то это никак не может относиться, — рассердилась его жена. — Иосиф буквально не может дня прожить без Александра, хоть тот часто говорит ему пренеприятные вещи. — Мария Анисимовна принялась обмахиваться веером. — Но кто же и скажет ему всю правду, если не старые верные друзья. Иосиф постоянно жалуется на то, что вокруг него нет преданных людей, да и вообще в каждом деле не хватает нужных честных работников. Он сам говорил мне об этом.
Разговор оборвался. Мы усердно собирали букеты ромашек и полевой гвоздики. Поздно вечером Сванидзе уехали в город, и никогда не довелось мне более встретиться с ними. Значительно позже я узнала, что оба они были арестованы в 1937 году и трагически погибли с ведома Сталина.
Ни Сванидзе, ни я в последнюю встречу не предвидели того, что нас подстерегало. Невиновность всегда совершенно беззащитна. Но тревога наша все же возрастала, так как таинственный вихрь репрессий, налетевший неведомо откуда, вырывал из наших рядов одного за другим. Мы, однако, упорно пытались убедить себя, что, видимо, они виновны, ибо карательные органы не ошибаются. Мы, заглушая сердечную боль, твердили:
— Ведь вот нас же не арестовывают? А почему? Оттого, что мы невиновны.
Иногда совесть принималась грызть наши души столь алчно, что заставляла вступиться за тех, кому мы доверяли многие годы. Мы робко и членораздельно пытались что-то выяснить и… отступали. И снова вера в правоту социалистической законности побеждала, и мы спешили отмалчиваться.
— Разберутся, обязательно выяснят истину и, раз он невиновен, отпустят, — говорила я весной 1936 года жене одного арестованного друга. Гипнотически внушая себе, что так и будет, я не замечала, как вокруг моего дома, моих близких неведомо почему ширится, углубляется пустота. Некоторые, видимо, весьма предусмотрительные, а может, и осведомленные приятели перестали бывать у нас и как-то странно вели себя при случайной встрече. Но понимание всего этого пришло для меня значительно позже, только в долгие одинокие годы заключения. В 1936 году я гнала беспокойные мысли и жила тем счастьем, которое испытывает человек, занимающийся любимым делом, таким обширным, что для его полного осуществления одной жизни мало. И никто вокруг не выводил меня из блаженного неведения. Никто, кроме Дмитрия Захаровича Мануильского1 и Виктора Зиновьевича Карпова.
Но мы всегда бежим от мысли о беде, легко обманываем себя, не хотим заглянуть в будущее, если оно сулит нам лихо.
С Мануильским[1] я познакомилась в Барвихе. Общительный, остроумный, он легко сближался с людьми. Однажды в лесу я спела ему несколько оперных арий. Пение стало с детства такой же моей страстью, как и литература. Мать моя была хорошей музыкантшей, и от нее унаследовала я хороший слух и голос. С детства мне пророчили славу певицы. Я тщательно училась петь. Но когда Николай Семенович Голованов, проходивший со мной партию Ярославны из «Князя Игоря», предложил мне поступить в Большой театр, я растерялась, не знала, что предпринять.
Все мои мысли и воля принадлежали литературе; я напечатала уже несколько книг; благодаря им завязалось знакомство с Горьким. И я решила представить на его суд мою судьбу. Он прослушал и похвалил мое пение, но сказал решительно:
— Творчество писателя существеннее, нежели певца. На сцене артист в основном только передает чужой замысел. Ни в коем случае не уходите от литературы. Но помните, искусство не терпит половинчатости. Оно забирает человека целиком. Более того, советую, чтобы никто из писательской братии не знал, что вы поете, иначе начнут говорить: «Она в литературе — певец, а в пении
