и та же глупость повторяется снова и снова.
— И какая же?
Словно не услышав моего вопроса, она промолвила:
— Ешь рыбу, а то остынет… Может, выпьем еще ракы?
— Можно, — сказал я.
Официант принял заказ еще на две порции ракы.
Мадам Хаят определенно была самой интересной собеседницей, с которой только можно было разделить застолье. Она умела ярко рассказывать истории, ее ирония ко всем и всему, в том числе и к самой себе, придавала ее словам особый шарм, а разнообразные темы кружили над столом, как светлячки.
Она почти ничего не знала о литературе. Никогда не слышала о Фолкнере, Прусте или Генри Джеймсе, но знала, что генералом, победившим Ганнибала в Карфагене, был Сципион; что Юлий Цезарь носил в бою пурпурный плащ; что земная кора плавает в постоянно движущемся море огня; что некоторые лягушки замерзают, как стекло, и могут разбиться, как фарфоровая тарелка, если упадут, и оживают летом; что леопарды дерутся с бабуинами; что термиты каждый вечер выносят мусор из гнезд и для этого есть специальные отряды мусорщиков; что муравьи занимаются сельским хозяйством в своих подземных городах; что есть птицы, которые умеют пользоваться орудиями; что дельфины бьют хвостами по песку на мелководье, чтобы напугать рыбу, и так ловят в воздухе бедняг, которые в страхе выпрыгивают на поверхность; что львы живут в среднем десять лет; что некоторые виды пауков охотятся на рыбу; что тигровые жуки насилуют своих самок; что звезды взрываются сами по себе; что пространство постоянно расширяется и многое другое.
Ее ум был подобен странным и беспорядочным лавкам, где самые дешевые вещи и самый ценный антиквариат стоят рядом. Насколько я смог понять, ироничное и снисходительное пренебрежение к жизни — вывод, который она сделала из всей этой информации. Она говорила о жизни так, будто та была игрушкой, купленной на рынке, с которой можно играть, развлекаться и не бояться, что она сломается или потеряется.
Я никогда в жизни не встречал такого человека.
Ближе к концу трапезы она заговорила о богомолах, сообщив, что «самка отгрызает голову самцу, занимаясь любовью». Потом, глядя мне в глаза, добавила: «Самец продолжает трахать самку, даже когда ему оторвали голову».
Я почувствовал, как дрожит все мое существо. Я впервые услышал слово «трахать» из уст женщины.
Когда ужин подошел к концу, я начал было вставать, но у меня закружилась голова, и, стараясь не подавать виду, я осторожно ухватился за стол.
— Где ты живешь? — спросила мадам Хаят на выходе из ресторана.
— Совсем рядом, — ответил я.
— Хорошо.
Взмахнув рукой, она остановила проезжающее такси, поцеловала меня в щеку, сказала: «До встречи» и села в машину. Такси уехало. А я медленно пошел, с трудом переставляя ноги.
Небо было затянуто темной осенней дымкой и отражало струящиеся огни города. Отраженные огни превращались в дымчатое ночное зарево. Туманная, бледная белизна города подсвечивалась окнами маленьких полуподвальных помещений, где располагались нелегальные мастерские, швейные ателье, картонные фабрики, пиратские компании, клепавшие копии люксовых брендов, производители пластиковых материалов и торговцы живым товаром, замаскированные под туристические фирмы. Недавно открывшиеся выставочные залы на нижних этажах некоторых зданий и квазиантикварные лавки, торгующие репликами старинной мебели, напоминали оазисы света. По мере того как улицы готовились сменить образ с дневного на ночной, движение на них резко замедлилось, создавая зыбкий контраст.
Брошенный сразу после ужина, я стоял совершенно один, разочарованный и несчастный, на темнеющей улице, где со мной могло произойти что угодно, но ничего не произошло. Это равнодушие разбило сокрытое во мне зеркало, в котором отражался мой собственный воображаемый образ, и мое воображаемое «я» рассыпалось. Осталось лишь дрожащее тело. Когда зеркало разлетелось на осколки, я понял, что именно этот тайный образ сделал меня тем, кто я есть, именно он скрепил все мое существо. Я не мог понять, как могло так легко разбиться это тайное зеркало, которое было самой важной моей частью, сосредоточием моего разума со всеми эмоциями и мыслями.
Когда же я сгнил, выеденный изнутри, словно тутовое дерево, растерзанное и сломленное первым же порывом ветра? Где потерял твердую уверенность, защищающую от чужой антипатии? Хаят заставила меня страдать при первой же встрече, и она буквально ничего не сделала, чтобы причинить мне эту боль. Позже я узнал, что никто не умел делать это так хорошо, как она.
Когда я рассказал ей о том, что произошло в ту ночь, она с сожалением произнесла: «Боже мой, я и подумать не могла, что ты окажешься таким хрупким». Но потом засмеялась с такой невинной радостью, что мне трудно было поверить, что она действительно сожалеет.
Эта боль оживила и все другие мои горести, как будто лопнул тюк с моими бедами и меня разом обступили смерть отца, внезапная бедность, одиночество и отчаяние. Словно змеиный яд потек по моим венам.
Позже стало понятно, что, как и многие другие люди, я поднял свои горести как щит, чтобы закрыть себя от новой боли. Но это случилось гораздо позже. Время потом научило меня, что для понимания таких вещей в жизни необходимо достичь зрелости, которой у меня тогда не было, зрелости, сформированной столкновением с «настоящей жизнью».
Подходя к дому, я наткнулся на нескольких устрашающего вида дородных бородачей, вооруженных палками. Я был наслышан о них. Они выбирали жертв у переполненных ресторанов, а затем подстерегали и избивали их в безлюдных переулках. А недавно средь бела дня разгромили выставку картин, избили художников и испортили полотна. Они ненавидели развлечения любого рода и всех, кто не похож на них.
Я испугался. К моему горю добавился еще и страх. Словно всё и вся меня унижало.
Я свернул и продолжил свой путь по закоулкам, пробираясь домой. И прошел прямо в свою комнату, минуя кухню.
III
Каждую субботу я звонил маме из телефонной будки в двух кварталах от дома. Она старалась скрыть грусть, поселившуюся в ее голосе после смерти отца, но не могла спрятать своего беспокойства обо мне: «Как ты? Как твое здоровье? Хорошо питаешься? Тебе удобно там, где ты поселился? Как дела в университете? Учишься хорошо? Как у тебя с деньгами?»
Я сказал, что у меня все в порядке.
По ее голосу я слышал, что смерть моего отца теперь прочно связана с самим ее существом. Я все еще с трудом осознавал этот факт. Возвращаясь в университет в ночь после похорон, в автобусе, среди запаха лимонного освежителя и пластиковых чехлов, я вдруг осознал, что мой отец умер. Я подумал: «Он умер».
