Ирина Турович
Забытые адреса Лолиты
Я. Старый друг. Нувель. Натали. Алексис. Дени. Лапушка. Бывший. Вера. Шрек. Катрина. Тати. Вацлав. И другие.
— Ты идеальна, — сказала Нувель, когда мы пришли на пляж и я разделась. — Идеальное тело. Никто не скажет, что уже за сорок.
— Девяносто-шестьдесят-девяносто, а толку? Зато ты счастлива в браке, а я сбежала от своего старичка.
— О как. Зачем ты вообще с ним связалась?
— А как могла пропустить? Привлекательный самец вымирающей породы.
— Так уж и самец, не поверю.
— Все работает, клянусь. Лучше, чем у молодых. Пока я здесь, старая сволочь наверняка с кем-то изменяет. Но мне все равно. Не знаю, почему все равно. Мы поругались, я ушла. Очень может быть, не вернусь.
— Ты его женщина мечты! Вернешься. И вообще женщина мечты всегда найдет, с кем изменить — писателю с музыкантом, а музыканту с писателем.
— Устала я от этой казуистики… пойду искупаюсь.
— Штормит. Вся линия прилива в водорослях. Охота такую красоту этой грязью портить?
— Меня всегда тянет в грязь. Ты знаешь.
Вода в самом деле оказалась грязная и прохладная. Шла волна, и поддувало. Прибой на мелководье был неожиданно сильный, и пока я корячилась, пытаясь боком войти дальше, волна дала мне под зад и едва не опрокинула. Бурые водоросли, песок, морская мезга. Противно, но мы не отступим. Окунулась, попыталась поплавать, ах, черт, везде мелко, и уже песок набился в купальник. Сейчас все волосы будут в морском дерьме. Я когда плаваю, стараюсь голову не мочить, но сейчас не получится.
Выбралась, побежала к душу. Хоть работает, не Ницца и не Барселона, где тебе ни раздевалки, и половина душей сломаны. Какой-то школьник уставился на мои сиськи. Бляха, полпляжа топлесс со своими блинами. А вся шпана так и пялится на мой лифчик. И переодеться негде.
Десять дней я еду по испанскому побережью, валяюсь на сером песке, горюшко выплакиваю. Хожу по всяким горным тропам здоровья. Посещаю пещеры и развалины крепостей. Дышу апельсиновыми садами. Ем вкусное мясо, бри, гуакамоле, корнишоны, запиваю вином. Как прилетела, была бледная немочь на грани депрессии, а уже все подтянулось. Фиг с ним, ненаглядным. Я больше не думаю о нем.
Спрашиваешь, почему я связалась с писателем? Ни кола, ни двора, скандалист и неврастеник. Потому что книга тот же секс. Книга плохому не научит.
Классик литературы вечно живет по той причине, что еще долго после смерти продолжает трахать мозги читателю. А вообще литература — это не описание утренней эрекции. Писать надо с ясным умом. С эрекцией ходить невозможно, не то что думать. Я ему и нужна на 90 % для утреннего просветления.
Литература, буся, это садистская профессия. Не мужская и не женская. Наиболее бесполым наблюдателем автор становится, когда рассказывает эротическую историю. А наибольшая интимность бывает, когда история адресована лично. Но на такую я бы сама наложила запрет: много стыда в том, чтобы посторонним запросто выболтать чужие тайны. Пусть хоть десятки тысяч этих посторонних читателей, а стыдно от того, что прочтет адресат. Интимные письма надо надежно прятать. Надежнее всего от тех, кому они предназначены.
Он не прятал. Он знал, что я кончаю от одних этих писем, и держал меня крепче всего словами. Как на цепи. И глазами. Так умеют смотреть только мужчины. Я таяла от его взгляда. Я знаю, почему хищники повинуются дрессировщику, унижая свое достоинство на арене цирка.
И хотя бы на 10 % ему было не все равно, что я думаю.
Несколько лет назад на меня за городом напала большая собака. Была середина осени, мелкий дождь, я присела на скамейку в ожидании электрички. Людей на платформе не было никого, человек пять стояли под навесом у касс. Из лесополосы трусцой выбежал светло-палевый пес и уверенно направился ко мне. Я надеялась, что пробежит мимо, но не тут-то было. Пес — а вблизи было видно, что весит он больше меня — стал тереться о мои ноги, странно приплясывать, куснул лодыжку сквозь джинсы, полоснул клыками по кисти руки, оставив царапины, и искоса заглянул в глаза. Он примеривался, как вцепиться мне в горло, это я поняла своим животным инстинктом, и продолжал притворно ласкаться. Я вскочила, чтобы уйти под навес на станции, пес преградил дорогу. Я схватила его за загривок, гладкая шерсть выскальзывала из-под пальцев, и попыталась оттолкнуть. Он чуть поддался, но не дал уйти. Пропустил вперед, позволил сделать три шага, и начал на каждый шаг пролезать у меня между ног, как в сраном собачьем шоу по телеку, не переставая оборачиваться, скалиться и издевательски поглядывать в глаза. «Да ты сама сука, только двуногая сука, и ты раздвигаешь, когда мне нужно, убить тебя сразу или хочешь чего-то другого?» Я позвала на помощь, голос меня не слушался, мужчина, стоявший под навесом, выбежал и прогнал пса. Тот прижал уши, отскочил, и весело побежал обратно в лес.
Меня била дрожь от ужаса, как будто проснулась после кошмара. Но это был не сон. Это был реальный оборотень. Меня испугал, собственно, не сам зверь, а ощущение, что он может управлять моим сознанием.
— Фантазерка!
— Если бы. Ездила потом уколы делать от бешенства. В нашей поликлинике эту вакцину не колют, направили в Серебрянку.
— Махнула бы рукой на эти уколы. Кого собаки не кусали без причины?
— Я несколько лет назад писала сценарий для медицинской программы про бешенство. Если собака бродячая, и ведет себя странно, ласкается и танцует, лучше подстраховаться. Вирус может сработать через несколько месяцев.
— Я бы не нагнетала. И потом, знаешь, как в песне поется: мы все живем для того, чтобы завтра сдохнуть.
— До сих пор не по себе, когда вспомню.
Мы с Нувель сидели на террасе пляжного кафе. Кальмары, персиковый сок. Лучше бы грейпфрута… Нувель забыла, как называются. Потом, постфактум, выяснила — помело. В этом краю цитрусовый оазис.
Сумбурный день моего переезда заканчивался.
— Сама не люблю собак, — сказала Нувель. — Больших еще можно вытерпеть. А мелких моя бабка называла «насекомые». Присмотришься, точно, насекомые.
— Был у меня давным-давно знакомый, собирался назвать свою группу «Знакомые насекомые».
— Возвращайся лучше к своему зверю. А то придумаешь, оборотень! Я всю жизнь среди оборотней проработала.
— Ты юрист. У вас только так.
— Вполне гуманитарная профессия. Тебя и твой мерзкий писатель кусает?
— За все места. Он парализует мою волю абсолютно. Если я не отдам ему все без остатка,
