чрезвычайно изменился, не стало во мне бодрости.
(Дан. 10: 8).
Как долго длилось это состояние, Минас не знал. Знакомая мелодия походного кавалерийского марша, достигнув его ушей, проникла в сознание и вырвала ослабевшего парторга из цепких лап нездорового полусна. Очнувшись, Минас ощутил неприятную горечь в пересохшем рту, в голове шумело, сердце учащенно билось. Повернувшись в сторону нарастающих звуков и все еще не вставая с места, он раскрыл глаза и сейчас же опять закрыл их, ослепленный ярким светом. Когда же он вновь, из-под руки, глянул в прежнем направлении, то увиденное им понудило его резво вскочить на ноги и остолбенело вперить в пространство обезумевший взор. Минасу показалось, что небо падает на него, а перед глазами, в окружении сменяющихся красок, плясали отчаянно знакомые и в тоже время несказанно далекие образы и лица. И только тупая боль, вдруг поднявшаяся внизу живота, еще раз и уже полностью вывела Минаса из оцепенения, заставив мысль лихорадочно заработать. в поисках трезвой оценки совершающегося...
* * *
Из-за поворота ущелья, с горы, где тропинка сильно расширялась, навстречу Минасу спускалась пестрая кавалькада всадников, в живописных, расшитых позолотой, мундирах царских драгун. Здесь было не менее полка. Бренчание трензелей, звон стремян, цокание подков и бряцание сабель сливались с фырканьем и всхрапами лошадей, ронявших с оскаленных морд хлопья белой пены. Золотые погоны офицерских кителей вызывающе поблескивали на солнце. Впереди полка, на темно-гнедом, выступающем иноходью, замундштученном аргамаке, ехал, молодцевато подбоченясь, сивоусый и статный полковник, за ним — лихо гарцующие молодые адъютанты с кокетливо подвешенными аксельбантами, далее — полковой оркестр, все, как один, на белых, прекрасно подобранных, конях.
Пожилой капельмейстер, с краснеющимся носом на одутловатом лице и солдатским Георгием на груди, скрипнув седлом, повернулся к музыкантам и, что-то сказав, взмахнул руной. Торжественный напев старого русского гимна „Коль славен...“ всколыхнул воздух, перенеся Минаса на миг в давно минувшие дни. Но главное, главное, что приковало к себе его взор и захватило дух, было не это. С окаймленного причудливой бахромой полкового штандарта, тронутого дыханьем ветерка, на пораженного изумленьем парторга вдруг на секунду глянул грустный, уже позабытый, лик последнего русского монарха, и вновь затерялся в тяжелых складках малинового бархата. А выше... выше гордо реял трехцветный национальный флаг, извечный символ российской славы и могущества.
Минас мысленно, сверху вниз, пересчитал цвета: „белый, синий, красный — все так, ошибки быть не может — пронеслось в мозгу, — так значит, значит — свершилось?!... Не зря, стало быть, ему весь день было не по себе и так замирало сердце“. Перед Минасом, как в калейдоскопе, промелькнули все “события, переживания и предположения последнего времени, все слышанное и виденное им, и это „все“ так согласовывалось с происходящим перед ним в эту минуту, что он пришел к одному непоколебимому убеждению: „За время его болезни случилось многое, что ему было неизвестно, советская власть — пала, и вот... русская освободительная армия пришла к ним, в горы...“ Одновременно с этой уверенностью, Минаса обуяла дикая радость, для того, однако, чтобы тотчас же смениться чувством животного страха перед смертью. Он никогда не был трусом, но потерять жизнь именно теперь, после многомесячной борьбы за нее на смертном одре, ему казалось особенно жаль. Несчастный ощутил, как все его тело покрылось холодным и липким потом и начало трястись мелкой дрожью. Глаза императора на простреленном местами боевом знамени смотрели теперь на Минаса неумолимо строго, будто требуя от него ответа... Становилось невыносимо. „Нужно сейчас же, немедленно, на что то решиться, иначе будет поздно...“ Какая то посторонняя сила сорвала Минаса с места и бросила вперед. Сделав два - три шага, он остановился, рванул с головы шапку и, с яростью кинув ее на землю, упал на колени...
Глава 4.
...Не можете служить Богу и маммоне.
(Матф. 6:24).
Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных.
(Марка 13:22).
Все описанное здесь, после того момента, когда задремавший Минас впервые уловил звуки военного марша, заняло не более двух-трех минут. Конные шеренги драгун, еле сдерживая наезжавших друг на друга взмыленных лошадей, остановились от него шагах в пяти, оркестр умоли. Вид стоявшего на коленях человека, с непокрытой головой, всколоченными волосами и дико блуждающими глазами на бледном, сплошь заросшем длинной бородой, измученном лице, — поистине был ужасен. Из-за разодранной на груди домотканной рубахи виднелась черная и частая поросль, на которой желтым пятном выделялся, вылезший наружу, большой медный крест, надетый на Минаса старухой-матерью еще до его выздоровления.
Из неслышно подкатившего сзади серого лакированного „Форда“ грузно вылез, отдуваясь, почтительно поддерживаемый за локоть изящным адъютантом, дородный генерал в густых эполетах и с ярко-красными широкими лампасами. Он имел огромные седые усы, раздвоенную скобелевскую бороду и совершенно безволосую, круглую и полированную, как бильярдный шар, голову. Генеральские глаза из под нависших бровей смотрели сурово и грозно, широкая грудь была увешана множеством орденов и медалей.
Вслед за ним, из автомобильного оконца показалась чья то косматая голова, с жирными, готовыми лопнуть, лоснящимися щеками, мясистым сизоватым носом и плутовато бегающими крошечными глазками. По черной бархатной камилавке, Минас узнал полкового священника. С трудом протиснувши из дверок кабинки свое непомерно толстое тело с неестественно выпиравшим вперед животом, он остановился позади генерала, держа в руне объемистую книгу с медными застежками. Массивный золотой крёст поверх лилового цвета шелковой простеганной рясы слепяще блеснул на солнце.
— „Смирр-но о! — Рравнение на прраво!“ — неожиданно раздалась протяжная команда. Ряды драгун замерли, повернув головы все в одну сторону. Спешившийся полковник, звякнув серебряными шпорами и держа под козырек обтянутую лайной руку, размеренным шагом было-направился к генералу с рапортом, но сделать этого не успел: наступившую тишину вдруг прорезал истерический и прерывистый выкрик Минаса, заставивший тысячу голов, как одну, разом отвернуться к нему:
— „ Ваше высокопревосходительство!... Ваше! помилуйте!... Я никогда не был настоящим коммунистом и всегда ненавидел советскую власть и большевиков!... Я... Клянусь вот этим самым крестом“!... — Поднеся к губам висевший на груди крест, Минас поцеловал его. „Будь проклят Сосо!...“21 При этих словах он вскочил на ноги и, повернувшись на север, с ожесточением погрозил в пространство кулаком.
Стало очень тихо. Присутствующие, с вытянувшимися лицами, прятали друг от друга взор. Полковник, переглянувшись с генералом, хотел что-то сказать и, в сильном волнении, сделал движение вперед, но последний
