характер, и репутация Зеева-Дова как еврейского лидера нового толка в значительной степени упрочилась.
Менахем Бегин писал позже, что его отец стал «защитником своих собратьев, ограждающим их от нападений, погромов и притеснений. Правда, если события приобретали особый размах и опасность была очень серьезной, он не всегда мог отвести беду, но он неизменно был готов к ответным действиям, даже если это и было сопряжено с личным риском»[18].
Зеев-Дов, получив в еврейской общине определенную известность, приобрел вместе с тем репутацию еврейского зачинщика и смутьяна. Так, он отказывался говорить по-польски. Назвав польский «антисемитским языком», он побуждал своих детей не просто говорить на иврите, но и указывать его как свой родной язык в официальных документах[19]. В качестве секретаря общинного совета Зеев-Дов организовал миньян, полностью игнорируя при этом необходимость получить соответствующее разрешение властей[20] — никто не смеет указывать ему, где он может и где не может молиться. Известен случай, когда Зеев-Дов набросился на польского офицера, который попытался обрезать бороду раввина. Этот «гордый еврей» (так Менахем называл отца) схватил свою палку, на которой была выгравирована фраза из статьи Эмиля Золя в защиту Дрейфуса[21], и ударил ею поляка по голове[22].
Менахем хотя и отличался от Зеева-Дова, но, несомненно, унаследовал по меньшей мере часть отцовских инстинктов. Так, он отказался сдавать экзамен по латыни в субботу, чем вызвал удовольствие всего класса. Учителю он сказал: «Такова моя вера, и я не стану писать в субботу ни при каких обстоятельствах». Учитель поставил ему единицу, но Бегин продолжал стоять на своем; тогда учитель, смягчившись, поставил ему его обычную высокую оценку[23].
Это настойчивое следование идее еврейской гордости определило, в сущности, всю жизнь Менахема Бегина. Он как-то сказал, что его борьба с англичанами также была связана со стремлением заново вселить чувство гордости в еврейские души. Рахель Гальперина, сестра Менахема, вспоминает, что их отец привил своим детям четыре категории ценностей: уважение к другим людям и к тому, что было достигнуто их усилиями; любовь к Сиону как высшая форма любви; гордость за свое еврейство; уверенность, надежда и вера в создание будущего еврейского государства[24].
Из года в год трое детей семейства — Менахем, Рахель и Герцль — были свидетелями того, как их отец плачет, читая на Песах молитву ве ѓи ше амда, основной символ веры евреев в то, что Бог — их спаситель и избавитель[25]. Но Бог, судя по всему, не торопился вывести евреев из Европы. И в семействе Бегин, при том, что они ревностно соблюдали субботу, ходили в синагогу и вели традиционную еврейскую жизнь, начинают возникать националистические устремления. Идеи сионизма, определившие всю дальнейшую жизнь Бегина, начали формироваться и развиваться в известном смысле под влиянием возрождавшегося в те годы польского национализма — как ни иронично это звучит, учитывая то отвращение, которое Зеев-Дов питал ко всему польскому. Любимым школьным учителем Менахема был ассимилированный еврей, который познакомил его с классическим произведением польской литературы — эпической поэмой Адама Мицкевича «Пан Тадеуш», написанной в начале 30-х годов XIX века. Эта поэма, с ее духом мессианского национализма и богатой поэтической образностью, оказала значительное воздействие на молодого Бегина, чему способствовала и биография самого Мицкевича, парижского изгнанника, жившего в ожидании воссоединения своей родины[26]. Царившая в школе атмосфера «призывала к борьбе за то, чтобы никому не удалось снова унизить Польшу»[27].
Польский национализм (и этим он подобен сионизму) в основе своей питался чувством негодования против иностранных оккупантов — то есть, начиная с 1764 года и до XX столетия, против России. Польский национализм стал столь значительной силой, что к середине XIX века российские власти начали предпринимать все возможные меры для его искоренения. Однако польский национализм начал видоизменяться, и, отказавшись от представлявшейся нереалистической цели создания польского суверенного государства, обрел едва ли не мистические, мессианские свойства.
По иронии судьбы, развитие еврейского национализма пошло прямо в противоположном направлении. Будучи на протяжении двух тысячелетий фактически не более чем религиозным помыслом, сионизм был превращен, недавними усилиями Теодора Герцля, в политическое движение, и произошло это в 1897 году, в Базеле, на Первом сионистском конгрессе. Евреи, как и поляки, хотели вернуть свою землю. Польский национальный гимн провозглашал: «Ввеки Польша не погибнет, // Если мы живем! // Что враги у нас отняли, // Саблями вернем!»; в гимне сионистов, «Атикве», были слова: «Еще не погибла наша надежда, // Надежда, которой две тысячи лет: // Быть свободным народом на своей земле».
И призыв польских националистов был услышан — во всяком случае, был услышан Бегином, хотя думал он при этом не об освобождении Польши. Годы спустя, ведя борьбу за свободу Сиона, он неоднократно цитировал Мицкевича в своих речах и часто говорил о его еврейских корнях; во всяком случае, Бегин называл Мицкевича поэтом «еврейского происхождения», оказавшим на него огромное воздействие[28].
Наиболее значительное воздействие оказали на Бегина сионистские взгляды его отца. В своей книге «Восстание» Бегин вспоминал:
Мой отец учил меня с самых юных лет, что мы, евреи, должны вернуться в Эрец-Исраэль [Землю Израиля] — а мой отец (об этом я узнал позднее), когда нацисты вели его на смерть, читал «Шма, Исраэль», символ нашей веры, и пел наш гимн «Атиква» о том, что мы, евреи, должны вернуться в Землю Израиля. Да, вернуться — а не «отправиться» и не «поехать»[29].
Религиозные авторитеты Бреста расценивали сионизм как движение новое и потому представляющее угрозу их устоявшемуся образу жизни; вот почему ревностное отношение Зеева-Дова к сионистским идеям и его руководящая роль в сионистской общине расценивались местными раввинами в высшей степени неодобрительно[30]. Менахем вырос на истории о том, как в 1904 году Зеев-Дов взломал дверь синагоги рабби Хаима Соловейчика, чтобы провести поминальную службу по недавно скончавшемуся Теодору Герцлю — вопреки прямому запрету реб Хаима[31]. Помогал Зееву-Дову в этом его друг и сосед Мордехай Шейнерман, чей внук Ариэль Шарон сыграет значительную роль на протяжении непростого жизненного пути Менахема.
Зеев-Дов, давший своему первенцу имя Герцль, возобновил празднование Лаг ба-омер, который, согласно сионистской традиции, знаменовал выступление евреев против римского владычества. Когда в Бресте в 1923 году было создано отделение Ѓа-Шомер ѓа-цаир, молодежного социалистического сионистского движения, Зеев-Дов стал его председателем. Позднее в том же году десятилетний Менахем произнес свою первую публичную речь, посвященную героической жизни Бар-Кохбы, последнего еврейского военного
