повидаться с Лениным и пришел ко мне, чтобы я организовал это свидание. Была сессия ЦИКа и Вторая партийная конференция, и добиться свидания с Лениным было трудно. На конференции и на сессии обсуждался вопрос о мире с Финляндией и Польшей, и Ленин был занят день и ночь. Я написал маленькую записку на английском языке — эта записка, между прочим, хранится теперь в архиве Маркса-Энгельса, — записку с просьбой принять товарища Шлезингера: что он выступал за Советский Союз, что он беспартийный, что его следовало бы принять. Я передал эту записку Калинину. Калинин ответил, что американец не сумеет увидеть Владимира Ильича, потому что Владимир Ильич занят... Мы просидели на конференции до 11 часов вечера. Я жил тогда на Деловом дворе, в общежитии для работников, приезжающих из-за границы. В 12 часов ночи лег спать. Сколько я спал — не помню. Просыпаюсь от стука в дверь. Слышу голос: «Агурский, вставай, Ленин тебя просит... Агурский, это не шутка, Ленин тебя просит, чтобы ты пришел с американцем». Ну, я моментально встал, побежал за американцем. Прибежал я в гостиницу, а меня не впускают без пропуска. Я начал кричать, что этого американца ждет Ленин. Впустили меня. Побежал я к номеру, где жил американец, начал стучать, а он мне говорит: — Что ты, сумасшедший, что ли? Я ему говорю: — Вставай скорее, меня тоже вытащили из кровати — нас ждет Ленин! Он встал. Мы достали извозчика и поехали к Троицким воротам. Был час ночи. Ленин нас принял.
Американец бросился к Ленину, начал целовать. Ленин говорит: — Простите, что вас побеспокоили, но так как я очень занят, решил с вами встретиться ночью. Другого времени я не мог найти. Американец говорит: — У нас в Америке такого не бывает, чтобы президент позвал к себе ночью. А Ленин посмеялся и сказал: — Если вы у нас поживете подольше, то увидите много такого, чего за границей не увидите. Ленин рассказал о продразверстке, о хлебе. Он говорил, что через 10 лет страна у нас будет электрифицирована, говорил об американском движении. У Ленина была книга об аграрном движении в Америке. Он дал Шлезингеру эту книгу со своей надписью. Мы ушли от него в половине третьего».
После этого отец ездил в Америку еще дважды: нелегально и легально. Первый раз он набирал делегатов на съезд Коминтерна, а во второй — собирал еврейские деньги под предлогом помощи голодающим, а фактически для помощи Советской России. На этот раз отец пробирался из Мурманска на рыбачьей лодке в Норвегию, а из Норвегии через Англию добрался в Америку. Пробыв в Америке месяцев восемь, отец вернулся в Россию в марте 1921 года. Он сообщил Ленину о приезде, но не указал адреса. В архиве Ленина сохранилась записка: «Узнать адрес Агурского, узнать его телефон и немедленно сообщить мне». Его почему-то не нашли.
Кажется, отец жил в это время с коммунисткой-еврейкой, женщиной очень неуравновешенной. Она покончила самоубийством в 22-м или 23-м году. Когда отец был особенно сердит на моих сестер, он в раздражении мог сказать: «А мишугене Пятифейре» (сумасшедшая Пятифейра). Так на идиш произносится имя жены фараона, соблазнявшей Иосифа. Таково было имя или же прозвище тогдашней спутницы отца. Детей у них как будто не было.
С начала 20-х годов отец увлекается историей партии. Не имея оконченного формального школьного образования, он не был тогда ученым в академическом смысле слова, но люди с академической подготовкой историей партии тогда не занимались. Отец хотел доказать, например, что революционное движение в Белоруссии не носило исключительно еврейского характера. Он старался найти документы, подтверждавшие совместное участие русских, евреев, поляков, белорусов в революционном движении. Бундовский дух ему претил. Это и привело его к резкому конфликту с новым руководством Евсекции: Литваковым, Эстер Фрумкиной и Вайнштейном. В результате этого конфликта образовалось два центра Евсекции: в Москве во главе с Литваковым и в Минске во главе с отцом. Литваков был крупным литературоведом. Он вошел в компартию лишь в 1921 году как лидер левого крыла Бунда и, несомненно, относился к традициям Бунда не столь уж критически. Но Литваков нисколько не был более терпим к религии, ивриту, сионизму, чем отец или Диманштейн. Преследования иудаизма связаны, главным образом, с именем Диманштейна, хотя, разумеется, это вовсе не означает, что отец, если бы в это время он был во главе Евсекции, не проводил бы той же самой политики.
Отец был, видимо, для Литвакова простолюдином и выскочкой, а Литваков для отца — узким националистом, желающим сохранить обособленность еврейских масс. На одном из банкетов в конце 20-х годов Литваков задел отца. «Я всегда знал Литвакова как ученого, как общественного деятеля, но никогда не знал его как лгуна», — отреагировал отец.
К сожалению, Цви Гительман, написавший историю Евсекции, пошел на поводу у некоторых свидетелей, вернее, даже у одного, и представил роль отца как более отрицательную, чем Литвакова. Поведение отца не было личным оппортунизмом, а отражало ценности, которые он хотел защищать: интернационализм против узкого национализма, прикрывавшегося маской интернационализма; универсализм против изоляционизма.
Когда происходила борьба с оппозицией, отец явно сочувствовал Троцкому, но не решался выступить в его защиту. Он метался по комнате, заложив руки за спину, цедя еврейские проклятия, которые знал неплохо. Он никогда также не хвалил публично Сталина. Впоследствии это было использовано против него Литваковым.
* * *
В противоположность отцу, моя мать Буля происходила из «ученой», но зато не менее бедной семьи, жившей в местечке Калинковичи в Полесье. В то время «ученость» среди евреев отнюдь не означала светское образование. Мой дед Хаим-Мендель Горелик был лесником и происходил из потомственной раввинской семьи, которые в еврейском мире были окружены особым ореолом. Я почувствовал это много лет спустя в Калинковичах, когда истинные причины такого отношения были полузабыты, а оставалась лишь семейная традиция.
До Калинковичей дед жил в Овручье. Во время Первой мировой войны, когда в Россию было завезено много китайцев для физической работы, дед руководил ими на порубке леса. Он был заклятым митнагедом, хотя в каком-то ответвлении Гореликов были известные хасиды. Дед происходил из многодетной семьи. Прабабушка умерла, и прадед женился во второй раз. Про прабабушку известно, что уже будучи очень старой, она, проснувшись утром, сказала: «Сегодня ночью ко мне приходили мои и играли со мной. Пора собираться...». С этими словами она стала шить себе саван и, сшив, умерла.
Среди сводных сестер деда была известная в истории еврейского революционного
