Михаил Агурский
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Часть того, о чем здесь написано, я знаю только со слов Мелика. Он любил рассказывать, делал это очень заразительно, жестикулировал, сам первый смеялся, всегда увлекал тех, кто его слушал. Теперь мне уже начинает казаться, что даже в детстве мы были рядом, что все наши воспоминания общие. На многое я смотрела, да отчасти и сейчас продолжаю смотреть его глазами.
Когда мы поженились, Мелик переехал к нам на Даев. Я жила вместе с мамой и сестрой в небольшой комнате в коммунальной квартире. Наша кровать была отгорожена шкафом — дышать в этом углу было нечем. Потом родилась Татка, и мы ломали голову, куда втиснуть кроватку.
Я читаю эту книгу и возвращаюсь в ту прежнюю, навсегда ушедшую жизнь. Я опять мысленно прохожу по Сретенке и заворачиваю в Даев, иду по Арбату, смотрю из окна нашего дома в Беляево. Я вижу лица людей, которые нас когда-то окружали, слышу их голоса.
Конечно, я все время за Мелика очень боялась. Страшно подумать, что было бы, если бы нас не выпустили.
Конец этой книги — начало нашей новой израильской жизни. Когда мы садились в самолет, Мелик был, как всегда, полон самых разнообразных планов и радужных надежд. При всей своей информированности многого он тогда не представлял. Какое напряжение сил потребовалось от нас! Сколько предстояло сделать через не могу! Впрочем, Мелик добился всего, чего хотел: он защитил во Франции диссертацию, стал профессором Еврейского университета в Иерусалиме, написал несколько книг, он объездил весь мир, у него было международное признание.
У Мелика было много друзей, его любили и уважали — хотя далеко, конечно, не все: для этого он был слишком ярким человеком, всегда плыл против течения, говорил и писал вещи, которые могли раздражать (и раздражали! еще как раздражали!) очень многих. Он был историком и одновременно политическим аналитиком, умел понимать прошлое и заглядывать в будущее. Его прогнозы почти всегда оправдывались — эго просто поразительно! Столько лет прошло, а я ловлю себя на мысли, что хочу спросить после очередного политического события: ну, и что теперь будет?
В этой книге отчетливо звучит его голос, его интонация. Это не только я так думаю — так говорят многие, кто читал рукопись. Мелик очень хотел, чтобы его книга была опубликована. Уж не знаю, важно ли для него это сейчас, совсем не уверена. Но для меня это важно.
Я рада, что рукопись наконец стала книгой.
И я очень благодарна всем тем, кто принял участие в ее подготовке к печати.
Вера Агурская
О РУКОПИСИ КНИГИ «ПЕПЕЛ КЛААСА»
Рукопись автобиографии «Пепел Клааса», над которой Михаил Агурский работал в течение многих лет, время от времени возвращаясь к ней, в силу разных причин так и не была подготовлена им к печати.
Рукопись состоит из двух частей (эта двухчастность воспроизведена и в книге) или, лучше сказать, из двух рукописей. Одна из них представляет собой компьютерную распечатку с немногочисленными правками автора. Вторая — машинописный текст, исчерканный автором вдоль и поперек.
По-видимому, общее направление работы состояло в изъятии из первоначального (недоступного публикатору) текста эпизодов, которые Михаил Агурский счел излишними. Во всяком случае, один из героев этой книги — Исай (Саня) Авербух — рассказывал мне, что Михаил Агурский читал ему свои воспоминания, причем он говорил об эпизоде, отсутствовавшем в рукописи.
Книга Михаила Агурского несвободна от отдельных фактических неточностей. В ряде мест они не исправлены — пища для будущих комментаторов.
Михаил Агурский предполагал написать еще одну книгу (по-видимому, с тем же названием, но с иным подзаголовком) — о своей жизни в Израиле. Эта вторая книга так и не была написана. Хотя не исключена возможность, что, находясь где-то среди его бумаг, она просто недоступна.
Нельзя с уверенностью сказать, как отнесся бы Михаил Агурский к своей книге в том виде, в котором она опубликована. Возможно, он предпочел бы снять некоторые характеристики и эпизоды. Возможно, напротив, он восстановил бы то, что вычеркнуто, и даже дополнил бы книгу — отпали препятствующие политические обстоятельства в России, ограничивающие обстоятельства земной жизни потеряли над ним власть. Возможно, он счел бы нецелесообразным публикацию «русской» части книги без «израильской». Обо всем этом можно только гадать. А авторская воля, увы, сокрыта от нас.
Хочется надеяться, что это издание не будет последним. Что обнаружатся новые варианты рукописей. Что комментаторы, историки и заинтересованные участники описанных в книге Михаила Агурского событий создадут для последующих изданий новый контекст.
Михаил Горелик
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
А вэлт азамен хасене кейнмол нит гезен [1].
Ицик Фефер
Отец мой Самуил Агурский происходил из нищей семьи. Родился он в Гродно в 1884 году. Когда-то это был большой еврейский центр. Из-за того, что Гродно после революции вплоть до 1939 года был частью Польши, а затем оказался на самой границе с Германией, никто почти из местных евреев не смог бежать, так что мне не суждено узнать, оставались ли там родственники с отцовской стороны.
Дедушка Хаим отслужил полный срок солдатской службы в царской армии, что не принесло ему никаких преимуществ. Он даже не воспользовался этим для того, чтобы покинуть черту оседлости, на что имел формальную льготу. Он не имел образования и ремесла. После армии он нанялся грузчиком на бумажную фабрику Шерешевского.
Отец до двенадцатилетнего возраста учился в хедере — светское ученье в его семье почетом не пользовалось. Родители запрещали ему читать и даже били за это. После хедера отец пошел работать на весьма странную работу — крутильщиком колеса у веревочника, заменяя собой современный электродвигатель. Работал он по 15-16 часов в сутки, получая за это пятнадцать копеек. Затем ушел водоносом на завод сельтерской воды. За шесть лет отец успел поработать разнорабочим на кожевенном заводе, подручным каменщика на стройке и стал обучаться профессии маляра. Но потом остановился на профессии портного, занимаясь этим ремеслом до семнадцати лет. Вместе с ватагой еврейских сорвиголов он был нарушителем спокойствия в Гродно. Ночью, одетые в белые саваны, они на длинных ходулях, завывая, до смерти пугали жителей города.
Вполне закономерно, что к восемнадцати годам отца нетрудно было вовлечь в революционную деятельность.
