Вот и помогай волкам!
Митя не договорил: чья-то железная рука стащила его с кровати на пол.
— Так, значит; герр Розе — волк? Ein echter Wolf?[1] Вы это хотели сказать? — откуда не возьмись, раздался зловещий голос.
Лысая голова немца призрачно белела в полумраке, глаза, казалось, были готовы просверлить мальчика насквозь. Учитель с размаху ударил Митю по щеке, потом стал методично избивать, приговаривая по-немецки: "Я — волк? Волк, да?!"
Вдруг послышался глухой стук. Герр Розе, вскрикнув, отпустил свою жертву и схватился за голову. В первое мгновение никто не разобрал, что произошло, только потом стало понятно, что Ганя запустил в истязателя подсвечником.
— А-а-а! Mein Gott![2] Звереныш! Ну, погоди, щенок! — прохрипел наставник, поймав дерзкого школьника. Но вместо того чтобы нанести удар, он взвизгнул и завертелся юлой: мальчик, извернувшись, впился ему в палец крепкими зубами.
Немец метался по спальне, размахивал рукой, выл, стонал и дул на укушенный палец. Все со страхом ждали, что последует дальше. Наконец немец овладел собой и остановился перед Ганей. В скудном свете ночной лампы он напоминал привидение. Он мог немедленно расправиться с негодным мальчишкой, но, видимо, захотел продлить удовольствие. Ведь известно, что ожидание казни страшнее, чем сама казнь.
— Поговорим завтра! — зловеще пообещал герр Розе и вышел, оставив своих воспитанников в страхе и растерянности.
Ночь прошла без сна. А на следующее утро учитель появился в классе бледный, но полный достоинства, тщательно одетый, с перевязанным белой тряпицей пальцем.
— Господа! — обратился он к притихшим школьникам. — Все вы — свидетели того, что случилось минувшей ночью. Дмитрий Неклюдов имел дерзость оскорбить меня словесно, а Гаврила Державин совершил прямое покушение на мою жизнь! Но я не желаю сам решать их судьбу, ибо могут сказать, что мною руководит личная месть. Спрашиваю вас: какого наказания они заслуживают?
Класс молчал. Герр Розе выждал внушительную паузу и криво усмехнулся:
— Не хотите говорить? Зер гут, тогда скажу я. За неподобающее поведение я лишаю их аттестата! Эти русские щенки недостойны чести окончить немецкую школу! — презрительно добавил он.
— Как вы смеете! — задохнулся от возмущения Ганя. — Наши деды служили под знаменами Петра Великого! А ты, спесивый немчура, безродный каторжник, должен ответить за свои слова!
В классе поднялся невероятный шум. К удивлению немца, осмелевшие воспитанники дружно поддерживали Ганю и Митю:
— Кому он нужен, твой немецкий аттестат? Ему место в помойной яме!
— Вор! Где наши деньги?
— Невежда! Чему ты нас научил, кроме своего языка?
— Жалкий каторжник!
И случилось невероятное… Вместо того, чтобы возмутиться и немедленно принять воспитательные меры, герр Розе вдруг притих и съежился, словно уменьшился в размерах. Перед ним уже были не робкие малыши-семилетки, а 12-летние подростки с крепкими кулаками и бесстрашными глазами. Его напугали не столько обвинения в воровстве, сколько единодушие и смелость ребят. Было ясно: они решили постоять за свою честь. Немец привык безнаказанно оскорблять школьников, и ему все сходило с рук. Но сейчас он понял, что задел не только их личные, но и патриотические чувства. И испугался. Брезгливое презрение, которое он испытывал к своим ученикам, сменилось страхом.
Именно этот страх заставил герра Розе замять дело и все-таки выдать аттестаты своим обидчикам — Неклюдову и Державину. Вручение документов о начальном образовании состоялось вечером в торжественном зале. Были приглашены гости: градоначальник и важные чиновники. Приехали родители выпускников, в том числе поручик Неклюдов. Ганя с трепетом ждал отца, но прибыл только его крепостной дядька Платон.
— Папенька собирались ехать… — поведал он, потупившись, — да приболели.
***
Роман Николаевич давно уже страдал от болей в груди. Когда-то в молодости он получил удар копытом необъезженного коня, но не придал этому значения и не лечился должным образом. Со временем болезнь развилась в чахотку. Секунд-майор вышел в отставку и таял буквально на глазах.
Прибыв в Сокуры, Ганя едва успел застать отца в живых. Роман Николаевич лежал на кровати, укрытый одеялом, исхудавший, с нездоровым румянцем на впалых щеках. Возле него хлопотали Фекла Андреевна и нянька Марфа: то вытирали холодный пот со лба, то поправляли подушки. Увидев Ганю, обе заплакали и бросились его обнимать.
— Что с батюшкой? — холодея, спросил он и, мягко отстранив прильнувших к нему женщин, наклонился над кроватью.
Слабая улыбка скользнула по губам старого офицера. Он долгим нежным взглядом смотрел на сына. Потом едва уловимым жестом велел Фекле и няньке удалиться.
— Батюшка… — заливаясь слезами, прошептал Ганя.
— Слушай меня, сынок! Слушай и не плачь. Всему свое время. Вот и мой срок пришел. Береги мать. Я очень виноват перед ней. И перед тобой тоже виноват…
— Полно, батюшка! В чем ваша вина?
— В том, что оставляю вас в бедности. Совсем разорили наше имение недруги-мошенники. А судиться с ними я не смог. Такие вот дела, Ганечка… С турками воевать умел, а с соседями не научился.
— Не печальтесь, батюшка, не пропадем. Я подрасту — пойду служить! Матушку не оставлю, всегда буду заботиться.
По лицу Романа Николаевича скатилась слеза.
— Погоди, Танечка, еще не все… Главная моя вина в том, что не успел я в положенный срок съездить в Петербург и записать тебя в полк на выслугу. К началу службы ты бы имел офицерское звание, а теперь придется тебе начинать солдатом. Прости…
Ганя в волнении преклонил колени.
— Отец! Право, даже думать об этом не стоит! Что за беда — солдатская лямка? Обещаю, что буду служить образцово! Мне не придется долго ждать чинов!
Роман Николаевич еле заметно кивнул, было видно, что ответ Гани принес ему облегчение. Он попытался еще что-то сказать, но речь его становилась невнятной, приходилось напрягать слух, чтобы уловить какие-то слова. Последнее, что Ганя едва успел услышать от отца, было:
— Береги мать, сынок… И помни: на небе — Бог, а на земле — закон!
***
Со смертью Романа Николаевича дела в поместье пришли в полное расстройство. Денег едва хватило, чтобы достойно похоронить главу семьи.
Прежде Гавриил не задумывался, откуда берутся средства на еду, одежду, гостинцы. Все казалось обычным укладом жизни. Теперь он впервые понял, насколько они с матерью бедны.
Соседи-помещики потихоньку отщипывали по кусочку от их угодий. Чужие мельницы затопляли державинские луга, крепостные из соседних деревень нагло ловили их рыбу, воровали кур и прочую живность, а Фекла Андреевна едва успевала судиться и отражать иски на свою землю.
Для этого ей приходилось ездить в Казань и обивать пороги в присутственных местах. Иногда она брала с собой Ганю, и мальчик становился невольным свидетелем ее унижений. Бедную
