сомкнулись в попытке ограничить бесконечное пространство цвета. Стекло, застывшее от усилий создать иллюзию надежды для полинявших прожилок соцветий. И они, цветы, в последней ностальгии, отдающие частицы своей влаги солнцу…
Порою ей казалось, что она уже была здесь, в этом мире.
Все повторяется и потому узнаваемо– и это распахнутое во всю ширь небо, и эти облака, и эти птицы. Тогда глубоко внутри что-то надрывалось, становилось невесомым, и само время переставало существовать.
А те люди, оказавшиеся рядом с ней на одной координате земли и жизни, что просто могли дотронуться друг до друга, говорить глупости и смеяться, видели ли они миг, луч вечности? Или вечность избранна?
Она заглядывала им в глубину глаз, в самое дно, ведь только там сокрыта красота и таинство. Выйти за пределы радужной оболочки и проникнуть в трепещущее, в сокровенное.
Глаза в глаза.
Слеза.
Слезы миллионов людей одинаково солоны.
Почему люди прячут их, эти маленькие прозрачные колокольчики у входа в храм вечности?
Когда-нибудь некий химик откроет формулу слезы, где сила потери – постоянная величина, константа…
Она вспомнила тот августовский день.
Тусклые вокзальные декорации, часто оживляемые старенькими Икарусами и вездесущими пассажирами, манерный голос диспетчера, запах снеди и ручной клади.
И посреди транзитной суеты – остановка всего и сущего: двое, робко и неловко обнявшихся (наверное, также ложится первый снег или раскрывается цветочный бутон).
Время в циферблате вокзальных часов надрывно простучало и замерло. Эти двое, с убогой, проросшей сорной травой, вокзальной площади, вопреки всему и всем ступили на островок Иного…
Шагнувшие за пределы круга, ставшие одной пульсирующей горячей точкой на карте вселенной…
Они смотрели друг другу в глаза.
Что таилось в глубинах их глаз?
Сонаты ли полных лун?
Но слезы обоих, горячие ручейки по щекам…
Она выплакивала осколки одинокого «вчера». А он оплакивал опустевшее «завтра».
И от этого слишком дорогим становилось открытое право быть вместе…
Так, на грани абсурда, пересекаются параллельные линии – пусть разные, пусть неловко, и там, в мгновении ока, рождается луч, а может, и вечность.
Они стояли, обнявшись, и видели самый миг луча.
Вокруг, вопреки, ничего не изменилось: часы по-прежнему правильно отстукивали столичное время, маршрутный поток продолжал литься по назначенным направлениям, даже рейсовый автобус прибыл по расписанию. Манерный голос диспетчера объявил об отправлении.
Он уезжал.
Ее уводила только что подошедшая осень.
Порознь.
Пять минут после новой эры.
Люди, киоски, рекламные вывески – одним ядовитым пятном отравляли пространство, вынуждая раствориться и исчезнуть.
Ей хотелось увидеть себя, попытаться найти хоть отпечаток происшедшего таинства. Быть может, она без плоти и ее нет в этом мире.
Вдруг, наконец, среди гнетущей пустоты мелькнуло ее отражение: небрежно брошенная на прилавке вокзального магазина небольшая композиция в рамке. Похоже, досужий восточный ремесленник уподобился на такое не раз, и на местном рынке таких картин было множество. Но это отражение было верным – автопортрет…
Она взяла картину.
Сухая, раскроенная мелкими морщинками, рука бережно стерла пыль со стекла.
И было одинаково безразлично, ее ли пальцы повторяют нелепые контуры увядших лепестков, ее ли жизнь на темном фоне. Очевидным становилось, что кто-то заведомо раньше видел все наперед, и ее судьба лишь хрупкий гербарий, выхваченный их бесконечности.
Потом снова была жизнь, размеренная по минутам, часам, неделям, годам. Люди, что были рядом, двигались, танцевали, прощались и уезжали в другие города.
Но она, по-прежнему хранила их тепло.
Дары луча – видеть сокрытые слезы, дорисовывая их на будто безмятежных лицах, ведь слезы – маленькие, прозрачные колокольчики у входа в храм.
Шестая шестых
Есть шестая шестых в межполосье вселенского флага,
там медовая воля лохматит загрив стригунка,
из пастушьей сумы проливается белая влага
по стальным сухожилиям пальцев и нитям клинка.
Там рассыпан узор по оборкам простого стакана,
что срывает тоску и уносит в мозаику льна.
Так же сердце стучит от заветного слова "кохана",
и в смородинах глаз окунается эта луна.
Та же мудрость веков расцарапала кожу берёсты,
что в межструньи степей отозвалась мелодией лет,
гаснут там высоко также самые яркие звезды,
есть шестая шестых вопреки галактическим «нет»!
В евразийском потоке вращаются старые лица,
суверенный пунктир ощетинился, видимо, зря,
но порой нелегко выжигать километры границы,
ведь шестая шестых – это наша с тобою земля!
2002 г.
Дочки-матери
Дочки – матери – внучки՜:
вековое кружево,
как надежные пучки
в хромосомной луже вы.
Тонко тянется дымок
в трубах поколения,
это самый белый рок
жить в одном варении.
Коль земные ободки
сдавливают горлышко,
поцелуешь в ноготки
родственное солнышко.
По нетоптаным лугам
страстью неуклюжею
устремляюсь к берегам
хромосомной лужи я.
2002 г.
Словобоязнь
Над моим человекоподобием
наклонилась она – Филофобия.
Все сплетения слов – вдовы силок,
первый шаг от себя до выселок.
И стервозной такою сноровкой
жалит пере – и не – дозировкой.
Тычет в сердце сухою соломкою,
наслаждаясь рифмованной ломкою.
Страх животный от литер цианистых -
отраженье небытия на листах.
Даже эта луна исподлобья
снова мстит за тебя, Филофобия.
Лед.
Компрессы.
Стихотворения.
Вход в палату выздоровления.
Время для двоих
Что для варвара время – кровавое вероломство.
Что секунда хирургу – побег от смертельной косы.
Для двоих это время считают с мгновенья знакомства,
Осыпая мечтами и розами встречной его полосы.
На изломе зимы и весенней такой непогожести
в перекрестке судьбы оказались в одном тупике,
вопреки полюсам, может быть, вопреки непохожести,
уплыли на край света по этой воздушной реке…
На другом берегу – злые лица, упавшие лестницы…
Все равно уплываем от них не спеша.
Слишком дорог подарок от этого ясного месяца
слышать, что расцветает как Музыка наша душа…
Вопреки почтальону
Вопреки юродивому почтальону,
расцарапавшего наше расстояние,
я – значусь.
Хоть барабанной дробью в миллионы
со знаменателем оконных ожиданий
растрачусь.
По телу плоскости затравленной бумаги
найду дыхание прямых углов
в конверте,
чтоб прошептать наш заговор зигзагов
разбитым лестницам назло
и смерти.
В который раз, как сговорюсь с судьбою
принять твоей души ростки
по слепкам,
Так в перелетах строк почтовый голубь
от неразгаданной тоски
ослепнет.
Тогда прильну к закату, светотени
срисуют медь твоих волос,
ресницы…
В полоски слез по каплям откровений
двух человеческих сплеталось третье
– птицы.
Дровосекам
Дни
