«Он очень милый. Вот увидишь, – сказала Ким. – И, кажется, ты поймешь это прямо сейчас. Он стоит у двери».
Так оно и было. Принс стоял один у входной двери в Пейсли Парк, готовый представиться.
«Дэн. Рад познакомиться. Я – Принс», – его голос был полон спокойствия и гораздо ниже, чем я ожидал.
Фойе было залито тусклым светом. И хотя подготовка к ночному концерту шла не больше чем в сотне футов от нас (через несколько часов на сцене Пейсли должны были играть Джудит Хилл, а затем Моррис Дэй и The Time), эта часть комплекса была пуста. Тишину нарушало только воркование живых голубей в клетке на втором этаже.
Ароматические свечи мерцали по углам, их мягкость доминировала в комнате. Принс был одет в свободный драпированный топ из меланжевой пряжи цвета охра, с соответствующими брюками, зеленым жилетом и парой бисерных ожерелий. Его афро было скрыто под оливково-зеленой шапочкой. Кроссовки, которые он предпочитал в свои последние годы, белые на платформе со светлыми люцитовыми подошвами, подсвечивались пепельно-красным, когда он вел меня вверх по короткому лестничному пролету и через небольшую эстакаду в конференц-зал.
«Ты голоден?» – спросил он.
«Нет, не голоден», – сказал я, хотя с утра ничего не ел.
«Очень плохо, – сказал Принс. – Я умираю с голоду».
Меня передернуло. Мы обменялись менее чем дюжиной слов, но уже были не в ладах.
В конференц-зале на длинном стеклянном столе был выгравирован его фирменный знак. В глубине комнаты рядом с папоротником стояла кушетка в форме сердца. Фреска на сводчатом потолке изображала пурпурную туманность, окаймленную клавишами пианино. Принс сел во главе стола и велел мне сесть рядом с ним – он всегда давал мне такие наставления, как я потом уже заметил. «Присаживайся». Он производил впечатление человека, привыкшего заниматься постановкой окружающего пространства.
«Тут вкусно пахнет», – сказал я.
«Да, мне нравятся свечи», – сказал Принс.
Прежде всего его интересовал вопрос: принес ли я копию своего задания? Он хотел обсудить это вместе. Его не было со мной, но я мог прочитать и с телефона, если бы он захотел. Я нащупал его в кармане, опасаясь, что уже вляпался по уши. Я знал, что Принс не особо хорошо относился к телефонам. У моего был треснутый экран, и я надеялся, что понравлюсь Принсу. Я прочистил горло и начал: «Когда я слушаю Принса, у меня возникает такое чувство, будто я нарушаю закон…»
«Так, позволь мне тебя остановить, – сказал Принс. – Почему ты это написал?»
Мне пришло в голову, что Принс заставил меня пройти весь этот путь в Миннеаполис только для того, чтобы сказать, что я ничего не знаю о его работе.
«Как по мне, музыка, которую я создаю, не нарушает закона, – сказал он. – Я пишу в гармонии. Я всегда жил в гармонии, подобно этой». Он указал на комнату, свечи и прочий декор. Он спросил, слышал ли я о дьявольском интервале, или тритоне: комбинации нот, которые создавали задумчивый угрожающий диссонанс. Это напоминало ему о Led Zeppelin. Их рок-музыка, блюзовая и жесткая, нарушала все правила гармонии. Пронзительный голос Роберта Планта в детстве был для него чем-то вроде нарушения закона. Не похоже на ту музыку, что создавали он и его друзья. Принс относился к этому угрожающе серьезно. Я попытался пошутить о том, что одни песни могут квалифицироваться как проступки, а другие – как тяжкие преступления. Лицо его оставалось каменным.
Отлично. Начали мы холодно. За его загадочностью сфинкса я смог нащупать его скептицизм по отношению ко мне. Я пытался успокоить свои нервы, смотря ему в глаза настолько часто, насколько было возможным. На его лице не было морщин, а кожа сияла, и лишь глаза выдавали усталость.
Я продолжил читать свое задание. К моему облегчению, большая его часть была воспринята лучше, чем первые строки. Мы много говорили о стиле. Принс выработал брезгливое представление о том, какие слова входят в его мировоззрение, а какие нет. «Некоторые слова не характеризуют меня», – сказал он. Были крайне важные термины, которые демонстрировали полное отсутствие понимания того, кто он такой. На самом деле все книги о нем были неправдивы, потому что некоторые термины захватили их. Алхимия – один из этих терминов. Когда авторы приписывали его музыке алхимические качества, они игнорировали буквальное значение этого слова, темное искусство превращения металла в золото. Он никогда бы не сделал ничего подобного. Его целью была гармония. Особого раздражения заслужило слово «магический». Я использовал его однокоренное слово в своем задании, которое прислал ему.
«Фанк – это противоположность магии, – сказал он. – Фанк – это о правилах». Он был человеком, результатом труда и пота – в этом не было ничего магического.
Он сказал, что ему нравятся «некоторые вещи», которые я написал о нем – о его происхождении, исправлении записи, поиске голоса, сохранении таинственности. Теперь ему был любопытен процесс. Что общего между написанием книги и записью альбома? Я мог бы сказать, что он хотел учиться применять то же самое усердие с ремеслом и техникой, которые он использовал, чтобы освоить так много различных инструментов. Он хотел знать правила, чтобы знать, как и когда их нарушать.
Тут наша беседа, продолжавшаяся около полутора часов, немного развернулась, и мы оба стали получать больше удовольствия. Разговоры с Принсем, как я понял, были делом дискурсивным. Субъекты всплывали на поверхность, исчезали через минуту или две, а через пять минут всплывали вновь. Мы неизменно затрагивали одни и те же темы: бог, любовь, народ в Америке, двуличие музыкальной индустрии, неуловимая природа творчества, технологии и прошлое.
Он сказал, что покончил с музыкой и с записью альбомов. «Мне надоело играть на гитаре, по крайней мере в данный момент. Мне нравится играть на пианино, и я ненавижу саму мысль о том, чтобы снова взять в руки гитару». На самом деле он хотел писать. «Я хочу написать много книг. Это все здесь», – сказал он, указывая на свой висок. Вот почему он хотел общаться с писателями и работать с издателем. «Я хочу, чтобы моя первая книга была лучше, чем мой первый альбом. Мне нравится мой первый альбом, но… – он замолчал. – Сейчас я гораздо умнее, чем был тогда».
На самом деле он был так переполнен идеями для своей первой книги, что не знал, с чего начать. Возможно, он хотел сосредоточиться на событиях из своей ранней жизни, сопоставленных с моментами, происходящими в настоящее время. Или же написать целую книгу о внутренней работе музыкальной индустрии. А возможно, ему следует писать в основном о своей матери: он хотел четко сформулировать ее роль в своей жизни.
Далее следовала тема голоса. Он мастерски мог делать комический голос, и он тяготел к комедии. В то же время ему не хотелось чего-то слишком поверхностного. Книга должна была удивлять людей – провоцировать их, мотивировать. В идеале, это стало бы формой культурной валюты. «Мне нужно что-то, что передается от друга к другу. Например, ты знаешь, что такое Waking Life?» Сюрреалистический фильм Ричарда Линклейтера 2001 года – сказано, сделано. «Ты не будешь показывать это всем своим друзьям, а только тем, которые в теме». Такие книги, как автобиография Майлза Дэвиса или книга Джона Говарда Гриффина «Черный, как я», были пробными камнями, думал он.
