– Нет, раньше мне не приходилось слышать о вас. Но от своего управляющего я знаю, что ваша ферма находится совсем недалеко от нашей.
– Я заеду к вам на чашку чая? – вопросительно произнесла она.
Я улыбнулась, но ответила как можно приветливее:
– О да, разумеется. Я сама хотела пригласить вас.
– Как я благодарна вам! Здесь жизнь так скучна. Хозяйство портит любую женщину. Раньше, до развода, я жила веселее.
– Вы разведены? – пораженно спросила я, не веря своим ушам. Ведь это же неслыханное дело – развод! Оказывается, эта Жозефина, или как там ее, отнюдь не тривиальная особа, она, как говорили в Версале, особа со скандальной репутацией!
– Да, я разведена. Виконт де Богарнэ бросил меня. Знаете, он так любил парижанок. Считал, что для Парижа я не гожусь.
– Он был неправ, – сказала я вполне искренне. – Я уверена, он сделал ошибку. Вы редкая женщина, сударыня.
Действительно, в этой бойкой креолке было что-то притягательное. Даже ее постоянные претензии на хорошие манеры, приобретенное, а не врожденное жеманство, – а мне, побывавшей при французском дворе, было особенно это заметно, – даже эти качества не казались отталкивающими из-за ее странного, броского обаяния. Я невольно подумала, что эта женщина, вероятно, нравится мужчинам.
– Вы счастливы, – вдруг сказала она, – у вас будет ребенок.
– А у вас разве нет детей?
– Нет-нет, что вы! Какая жизнь без детей? Взгляните! – Она указала пальцем на двух детей, игравших в сторонке. – Сын Эжен и дочь Ортанс. Не правда ли, они прелестны!
Я неуверенно качнула головой, чувствуя, что от солнца и ее болтовни у меня начинается головокружение.
– Простите, мадам, – сказала я креолке, – меня ждут.
– О, я обязательно заеду к вам, если позволите, – сказала она сжимая мне руку. – Обязательно заеду! Мы с вами составим выкройки парижских мод – вы ведь мне поможете? Мне это крайне необходимо. К концу лета я собираюсь с детьми в Париж – если, конечно, ничего не случится… И не могу же я поехать туда, совершенно не зная мод! Конечно, я понимаю, что ко двору меня не представят, но все-таки… ведь это Париж! Я, к сожалению, провинциалка. Большую часть жизни провела на ферме. Ах да! Я еще хотела попросить вас…
– Прощайте, мадам де Богарнэ, – сказала я, не вытерпев, – вы выскажете мне вашу просьбу после. Когда заедете.
Я очень устала, лицо у меня покрылось испариной, как часто случалось в последнее время. Воздух был невыносимо душен, и я даже в своем легком платье чувствовала себя отвратительно. Приближался ливень, и рынок поспешно свертывался, торговля прекращалась. Коммерсанты торопились в гостиницу, работорговцы забивали негров в колодки и уводили в тюрьму, крыша которой виднелась из-за пальмовой рощи.
– Сколько вы заплатили, Воклер?
– Четыре тысячи ливров, мадам. За семерых крепких рабов. Наши ванильные плантации получат отличную подмогу.
Я быстро, насколько позволяло состояние, пошла через площадь к гостинице мимо шеренги рабов – и вывезенных из Гвианы, и вест-индских. Громко зазвенела цепь. Раздались встревоженные возгласы работорговцев, засвистела плеть, и я, обернувшись, вскрикнула от испуга. Светлокожий стройный мулат, вырвавшись из рук надсмотрщиков, бросился ко мне, схватил за подол платья. Он был закован в железо, разъевшее ему руки и ноги, одет в лохмотья, сквозь которые проглядывала окровавленная спина.
– Что такое? – спросила я полуиспуганно. – Оставь меня!
– Мадам, ради Бога! Я умоляю вас!
– О чем?
– Купите меня! Ради Христа, купите! Иначе они убьют меня, уже сегодня убьют!
К мулату подбежали надсмотрщики, схватили за руки, пытаясь оттащить от меня. К месту происшествия приближался и сам работорговец – в черном сюртуке, с завитыми и напудренными волосами. В руках у него был кнут. Такими кнутами бретонские пастухи собирают свои стада.
– Мадам, я могу быть секретарем. Я крещеный и знаю два языка – английский и испанский. Мой бывший хозяин научил меня… Я могу составить любую бумагу, могу писать стихи…
– Сударыня, извините меня, – любезно обратился ко мне работорговец. – Будьте уверены, с этого черномазого спустят шкуру.
– Но он же не черномазый…
Ребенок шевельнулся у меня под сердцем, и я невольно поднесла руку к животу. Я не должна совершать злых поступков. Я не должна делать того, о чем позже пожалела бы… Мой ребенок – он все чувствует, все знает.
– Воклер, – произнесла я громко. – Воклер, идите сюда. Мулат смотрел на меня умоляющими глазами, и я невольно чувствовала смущение, смешанное с состраданием. У него были правильные черты лица, близкие к европейским, умный взгляд глубоких черных глаз. Какое-то предчувствие проснулось во мне: этот мулат еще поможет мне. Непременно… Подобные предчувствия меня никогда не обманывали.
– Воклер, я хочу, чтобы вы купили этого раба. Управляющий уставился на меня с полнейшим изумлением.
– Купил? Но какая же от него польза? На плантациях он не протянет больше одного сезона.
– Он не для плантаций.
– Может быть, – ехидно произнес Воклер, – он будет давать вам уроки танцев?
Краска бросилась мне в лицо.
– Замолчите! Мне надоели ваши насмешки… Если только вы откажетесь исполнить мою просьбу, я все расскажу отцу… я пожалуюсь, что вы дурно со мной обращались, что вы нарочно все делали мне назло. Да, именно так я и скажу!
Воклер смотрел на меня с яростью, но больше не ехидничал. Он знал, что у меня с отцом плохие отношения, но он знал и то, что мой отец не потерпит, чтобы простолюдин невежливо обращался со мной, принцессой де ла Тремуйль де Тальмон.
– Что за женские бредни… Я, наверно, приставлен к вам для того, чтобы исполнять все ваши капризы!
– Как тебя зовут? – не слушая управляющего, обратилась я к мулату.
– Паулино. Мой бывший хозяин был итальянец.
– Воклер, вы купите Паулино. Это мой каприз, и я хочу, чтобы он был исполнен.
Тропический дождь грянул с небывалой силой – мы едва успели дойти до переполненного торговцами и фермерами отеля под громким названием «Тампль». Конечно же, та лачуга, комнату в которой нам выделили, совсем не походила на величественный замок Тампль в Париже, однако от этого названия на меня повеяло чем-то родным и дорогим, по которому я так скучала.
Я медленно поднималась по лестнице в комнату, как вдруг от запахов жареного маиса у меня неприятно закружилась голова. Тошнота всколыхнулась в груди, перед глазами потемнело. Я знала, что это лишь приступ дурноты, обычный в конце беременности, но теперь я стояла посреди лестницы и рисковала упасть по ступенькам вниз. Вцепившись руками в перила лестницы и сжимая зубы, я умоляла пресвятую деву о том, чтобы эта дурнота прошла.
