В 1702 г. восемнадцати лет от роду она вышла замуж за шведского драгуна, который на следующий день после свадьбы не возвратился из неудачной для шведов стычки с московитами, и жена его уже никогда ничего о нем не узнала.
Через несколько дней она сама попала в русский плен, сначала к генералу Боуру, а от него к фельдмаршалу Шереметеву. Сей последний отдал ее Меншикову, который пережил в своей жизни величайшие превратности судьбы: из мальчишки-пирожника он сделался генералом и князем, а под конец жизни был лишен всего и сослан в Сибирь, где и скончался в нищете и безысходности.
Император увидел ее за ужином у князя Меншикова и влюбился с первого взгляда. Он тайно женился на ней в 1702 г.[80], прельщенный отнюдь не какими-нибудь женскими уловками, но видя в ней ту твердость духа, каковая была нужна, чтобы споспешествовать не только всем его усилиям, но и продолжать его дело. Он уже давно отверг первую жену свою Евдокию, боярскую дочь, обвиненную в неприятии тех перемен, кои производил он в своих владениях. В его глазах это было величайшим преступлением; Петр не желал, чтобы в собственном его семействе кто-нибудь думал иначе, чем он. Император нашел в сей рабыне-чужеземке качества истинной государыни, хотя и не было в ней никаких добродетелей слабого пола. Ради нее пренебрег он теми предрассудками, кои остановили бы человека обыкновенного, и короновал ее как императрицу. Тот же попечительный гений, который сделал Екатерину супругой Петра Алексеевича, после его смерти отдал в ее руки и всю Империю. С изумлением взирала Европа на сию женщину, которая, не научившись ни читать, ни писать, сумела возместить недостатки своего образования и характера мужественностью и со славою заняла трон законодателя.
Когда царь женился на ней, она перешла из лютеранской веры, в коей была рождена, в московит-скую, и по обьгчаю получила новое имя, Екатерины. Женщина сия, также находившаяся в прутском лагере, стала советоваться с генералами и вице-канцлером Шафировым, пока царь оставался у себя в шатре.
Все они пришли к тому заключению, что надобно просить у турок мира и сподвигнуть царя на сей демарш. Вице-канцлер написал от имени своего повелителя письмо к великому визирю, а царица вошла с оным письмом в шатер к Петру, несмотря на все его запреты, и после долгих умаливаний, возражений и слез добилась его подписи. Тогда, не мешкая, собрала она все свои драгоценности и все деньги, да еще впридачу заняла кое-что у генералов. Соорудив изо всего набравшегося изрядный презент, она послала его помощнику великого визиря Осману-аге с письмом, подписанным московитским императором. Сам Балтаджи Мехмед поначалу держался с высокомерием визиря и победителя и ответил: «Пусть царь пришлет ко мне первого своего министра, а потом посмотрим, что я смогу сделать». Шафиров не замедлил явиться с подарками, которые публично преподнес великому визирю. Они были достаточно значительны, чтобы показать заинтересованность в нем, но не столь велики для подкупа.
Требование визиря первоначально заключалось в том, чтобы царь со всей армией сдался на капитуляцию. Шафиров ответствовал ему, что император через четверть часа нападет на него и московиты скорее полягут все до единого, чем согласятся на столь позорные условия. Осман-ага присовокупил к словам Шафирова и свои увещевания.
Мехмед Балтаджи не был воином, он видел, что янычары были вчера отбиты; Осман легко убедил его не рисковать битвой и не ставить на карту верные выгоды. Поэтому сначала согласился он на шестичасовое перемирие, чтобы обсудить условия договора.
Пока шли переговоры, случилось одно незначительное происшествие, которое показывает, что турки зачастую с большею ревностию относятся к данному слову, нежели мы думаем. Двое итальянских дворян, родственники подполковника московитского гренадерского полка господина Брилло, заблудились на фуражировке и были захвачены татарами, которые привели их в лагерь и предложили на продажу одному янычарскому офицеру. Турок сей, возмущенный таковым нарушением перемирия, велел схватить этих татар и сам доставил их вместе с обоими пленниками к великому визирю.
Визирь отослал итальянцев обратно в лагерь к царю, а тем татарам, которые более всего были замешаны в похищении, велел отрубить головы.
Тем временем крымский хан всячески противился сему договору, каковой лишал его надежды на грабеж. Граф Понятовский поддерживал хана, но по более важным резонам. Однако настояния Османа перевесили происки и хана, и Понятовского.
Визирь посчитал, что сделал уже достаточно для султана, заключив выгодный мир: он потребовал у московитов отдачи Азова, уничтожения галер, в сем порту находившихся, и срытия крепостей на Палус Меотисе[81] с передачей всех их пушек и амуниции в собственность султана. Также царь должен был вывести свои войска из Польши, не вмешиваться в дела казаков, находившихся под покровительством Польши и Турции, и платить отныне татарам ежегодную субсидию в сорок тысяч цехинов.
Наконец договор был подписан, однако без какого-либо упоминания о короле шведском. Граф Понятовский смог добиться от визиря только включения статьи о свободном возвращении Карла XII и, что самое странное, пожелания мира между царем и шведским королем.
На сих условиях царь получал свободу уйти со всей армией при пушках, знаменах и с обозом. Турки доставили ему продовольствие, и уже через два часа после подписания договора в московитском лагере было изобилие съестных припасов. Переговоры начались 21 июля и завершились 1 августа 1711 г.
Как раз в то самое время, когда вызволившийся из сей опасной переделки царь отступал при барабанном бое и развернутых знаменах, явился шведский король, горевший нетерпением сразиться и заполучить врага в свои руки. Он проскакал верхом более пятидесяти лье из Бендер в Яссы, но его ожидало лишь зрелище отступавших в полном порядке русских войск. Дабы попасть в турецкий лагерь, надобно было переправляться через Прут по мосту, находившемуся в трех лье от сего места. Карл XII, который никогда не поступал как обыкновенные люди, переплыл через реку вплавь, рискуя утонуть, и вдобавок пересек еще и московитский лагерь с опасностию попасть в плен. Наконец добрался он до турецкой армии и явился в палатку графа Понятовского, который сам мне рассказывал и описывал все, как оно было на самом деле. Граф с печалью подошел к нему и поведал о том, как была потеряна такая оказия, каковой, быть может, никогда уже и не повторится.
Вне себя от гнева король поспешил к шатру великого визиря и с горящим лицом стал упрекать его за подписанный договор, но визирь, сохраняя спокойствие, ответствовал на сие: «Мое право и вести войну, и заключать мир». — «Но, — возразил король, — в твоей власти оказалась вся московитская армия». — «Закон повелевает нам мириться с врагами, когда умоляют они о пощаде». — «И он повелевает тебе заключать дурной договор, когда ты мог продиктовать любые угодные тебе условия? Разве не в твоей власти было привезти царя пленником в Константинополь?»
