Оба арестованных были напуганы.
Один держался более уверенно и был постарше, потолще; он напоминал персонажа русской сказки из иллюстрированной хрестоматии для младшего возраста: мягкие светлые волосы на пробор, красноватое, чуть помятое лицо, улыбка одновременно и заискивающая, и хитроватая. Второй был посуше, почернее, позлее, и боялся он гораздо больше, чем его товарищ.
К нему первому Иван Васильевич и обратился:
– Имя.
Тот как будто очнулся от сна, полного кошмаров, вздрогнул и боязливо уставился на следователя.
– Что?
– Имя свое назовите.
– Игнатьев.
– Хорошо, Игнатьев. Что вы можете сообщить по существу дела?
Его компаньон шевельнулся и спросил:
– Почему нас здесь держат?
Иван Васильевич сказал молодому сотруднику:
– Выведите этого гражданина в соседнюю комнату.
Второго развернули лицом к двери и вывели. Тот протестовал, но с таким видом, будто больше забавлялся.
Иван Васильевич опять обратился к Игнатьеву:
– А вы знаете, почему вас здесь держат?
– Взяли в магазине, – сказал Игнатьев, глядя в сторону. Белки глаз у него были желтоватые, болезненные, радужка – ярко-коричневая, какого-то неестественного цвета.
Молодой сотрудник вернулся с корзиной и поставил ее Ивану Васильевичу на стол. Следователь опустил руку в корзину, нащупал что-то мягкое, пушистое и вынул соболиную шкурку.
При виде мехов Игнатьев весь сжался.
– Узнаете? – сказал Иван Васильевич безразличным тоном, показывая, что вопрос представляет собой чистую формальность.
Игнатьев отмолчался.
Иван Васильевич сказал:
– Вас взяли с этой корзиной, когда вы пытались продать в меховом магазине этих соболей. Чему имеются свидетели.
– Тогда зачем спрашиваете? – буркнул Игнатьев.
– Вы корзину узнаете?
– Узнаю.
– И меха эти узнаете?
– Да.
– Чьи они?
– Наши, – сказал Игнатьев. – Мои и его, Крылова. – Он кивнул на закрывшуюся за его товарищем дверь в соседний кабинет. – Наш мех. А что?
– Вы его со своего загривка снимали или, виноват, с загривка гражданина Крылова? – мягко спросил Иван Васильевич.
Игнатьев поперхнулся и уставился на следователя злющим взглядом.
– Издеваться хочете? Ладно, ваш верх, вы и издевайтесь. Воздастся вам когда-нибудь. Узнаете, как оно – перченые слезы хлебать.
Иван Васильевич смотрел на Игнатьева с глубокой, застарелой скукой. И ничего не говорил. Игнатьев опустил голову, задумался о чем-то.
Выждав недолго, Иван Васильевич опять спросил:
– Откуда у вас этот мех?
– А почему вы Крылова не спросите? – взъелся Игнатьев. – Почему меня одного пытаете?
– Пытают, голубчик, на дыбе или если иголки под ногти втыкают, – вздохнул Иван Васильевич. – А я просто задаю вопросы. Откуда вы мех взяли?
Игнатьев процедил сквозь зубы:
– Один знакомый на продажу дал.
– Имя, фамилия знакомого.
– Не знаю.
– Игнатьев, вы слыхали когда-нибудь о том, что мой непосредственный начальник, товарищ Рябушинский, вышел из самых глубин трудового народа? – вдруг произнес Иван Васильевич.
Игнатьев застыл. Он не понимал, откуда такой странный поворот разговора.
Иван Васильевич вздохнул, раскрыл папку, пошуршал в ней бумагами, отодвинул обратно на край стола. И пояснил наконец:
– Товарищ Рябушинский ничего так в жизни не желает, как очистить Петроград от нежелательных элементов. Вы подпадаете под определение нежелательного элемента, Игнатьев, поскольку вы – спекулянт и мелкобуржуазная морда. Как раз таких товарищ Рябушинский весьма охотно ставит к стенке. Невзирая на все заковыристые тонкости нового момента Революции.
– Но я же не… – слабо бормотнул Игнатьев и затих.
Медленно, слабо зашевелилась в его голове мысль о том, что ни о каком товарище Рябушинском в Петрограде никогда не слышали. Но его ведь могли прислать совсем недавно. Мысль упала ничком и сдохла еще до того, как сумела приподняться хотя бы на колени.
Иван Васильевич сказал:
– У меня тут несколько нераскрытых убийств…
– Нет! – сломался Игнатьев. – Никого мы не убивали. Получили мех от знакомого, он попросил пристроить. Вот и все. А у Крылова есть свои хорошие знакомые, вот мы и…
– Эти знакомые вас сдали, – сообщил Иван Васильевич. – Пора заставить их захлебнуться перчеными слезами.
– А Крылова почему не спрашиваете? – настаивал Игнатьев.
– Вы за себя отвечайте, – посоветовал Иван Васильевич. – Что вы о Крылове-то так беспокоитесь? Каждый человек – творец собственной биографии.
– Есть у меня один приятель, – выговорил Игнатьев. – Неблизкий. Так, знались еще в старые времена.
– Насколько старые?
Игнатьев задумался.
– Года два назад, – выговорил он.
По нынешним меркам это действительно было очень давно.
– Где знались?
– Во Пскове.
– А, – сказал Иван Васильевич, – значит, во Пскове?
– Можно так сказать, что во Пскове, – подтвердил Игнатьев.
Многократно повторенное «во Пскове» вдруг стало придавать диалогу оттенок абсурдности, но почему – Игнатьев не понимал. Просто в какой-то момент все зазвучало неестественно, как в пьесе, где сам Игнатьев, в образе потертого провинциального трагика, твердит одну и ту же фразу до полной потери смысла. Он был в таком театре только однажды и злился, что пошел. Лучше бы в кабак сходил.
– И что этот ваш знакомый, который был во Пскове? – опять осведомился Иван Васильевич.
Лицо Игнатьева болезненно передернулось. Он сказал, чтобы разом покончить со всей этой ерундой:
– Ладно. Его имя – Варшулевич. Варахасий Варшулевич. Работал там в местной чеке. Реквизиции. Ну и кое-что прилипало к рукам. А я знал, где продать. Вот так познакомились.
Иван Васильевич разом помолодел, посвежел. Он взял карандаш и как бы между делом черкнул на листке бумаги.
– Итак, вы утверждаете, что соболей получили от гражданина Варшулевича, вашего знакомого по временам жительства вашего во Пскове?
– Да, – сказал Игнатьев. В противоположность следователю он старел на глазах, покрывался рябью морщин.
– Адрес, – приказал Иван Васильевич.
– Что?
– Петроградский адрес этого вашего Варшулевича. Где он живет?
