Мужчина слегка вздрогнул.
— Голоден? Нет. Я ищу мистера Роджерса. Вы не знаете, где он может быть? — Незнакомец обвел салон внимательным взглядом, словно подозревая, что мистер Роджерс прячется где-нибудь тут.
— Он должен быть в кухне. Он всегда там, когда идет ужин, — приветливо ответил маэстро. — Подождите минут десять — двадцать.
— Нет, — возразил незнакомец. — Мне надо видеть его прямо сейчас.
Эмили Харпер крепко стиснула руки. Глаза ее стали синими от тревоги. Она вся подергивалась, быстро, порывисто, словно пытаясь стряхнуть невидимые оковы.
— Мисс Харпер, — ровно сказал Франциск. — Я отправляюсь на кухню, чтобы позвать мистера Роджерса к этому господину. Вы не хотите прогуляться со мной? — Он подхватил со скамьи шерстяную черную блузу и, прежде чем облачиться, аккуратно огладил каждый рукав, потом размеренно и педантично взбил черный артистический галстук с широкими, свободно болтающимися концами. Взгляд девушки выражал бесконечную благодарность.
— Да. Хочу. Даже очень.
Франциск посмотрел на долговязого незнакомца.
— Если вы подождете в вестибюле у стойки, мистер Роджерс вскоре к вам подойдет. Это все, что я могу сделать для вас, мистер…
— Лорпикар, — ответил тот. — Коттедж тридцать три.
— Ясно. — Франциск повел перепуганную девушку к выходу. Уходя, он чувствовал, что мистер Лорпикар сверлит взглядом его затылок, и потому оглядываться не стал, вопреки разбиравшему его жгучему любопытству.
Джим Саттон появился в салоне поздним вечером нового дня. Костюм журналиста, как всегда, был очень строгим, контрастируя с его лицом, напоминавшим мятую простыню. Он помахал рукой музыканту и сел у стойки, дожидаясь, когда стихнут тихие, чуть жужжащие звуки старого доброго клавесина.
— Рад видеть вас, мистер Саттон, — сказал бармен с неподражаемым южным акцентом. — Антильский ром и сок лайма, а?
— И я рад вас видеть, Фрэнк. И рад, что вы помните мои вкусы. — Хотя по традиции репортерская братия любила приналечь на бурбон, Джим Саттон отдавал предпочтение рому. И с удовольствием выложил десятидолларовую банкноту, когда ему подали этот напиток — в квадратном стакане, с небольшим количеством сока и щедрой порцией льда. — В восемь шепните мне, что утро уже наступило.
— Конечно, мистер Саттон, — улыбнулся бармен и поспешил на призывы миссис Эммонс.
Джим Саттон допивал второй коктейль, когда на табурет рядом с ним опустился мужчина в черном.
— Мне понравилась ваша игра, — сказал журналист вместо приветствия.
Тот, к кому он обратился, пожал плечами.
— Это Гайдн, пропущенный через Эллингтона.
— Деревня в восторге. — Джим уронил руки на стойку и оглядел салон. — В этом году народу прибавилось. Мы процветаем, не так ли?
— Процветаем. — Франциск взял с разменной тарелки десятидолларовую банкноту и засунул ее в карман журналиста. — Фрэнк, — сказал он вполголоса, — мистер Саттон сегодня мой гость. Пришлите счет мне.
— Ясно, Франциск, — донеслось с другого конца стойки.
— Вы против титулов? — вскинулся Джим.
— Я их, так скажем, не поощряю. — Франциск заглянул репортеру в глаза и мало обрадовался тому, что увидел. — Ну, как дела? — спросил он, почти не нуждаясь в ответе.
— Ни минуты покоя, — пробормотал Саттон, отодвигая стакан. — В этом году… Господи, столько событий. Массовые убийства в Детройте, культовые преступления в Хьюстоне, радиация в Сент-Луисе, а тут еще денверские делишки. Я никогда не думал, что после Вьетнама меня можно чем-то пронять.
Сосед его ничего на то не сказал, но приготовился слушать. Однако Джим Саттон заговорил лишь минут через пять.
— Есть мнение, что репортеры — хладнокровные сукины дети. И это, в общем-то, правда, ибо так легче. Иначе просто свихнешься, глядя на дюжину аккуратно выпотрошенных мертвецов, провалявшихся пару недель в прибрежной речной глине! Или когда тебя обступают монстры, облученные по вине некой сволочи, проморгавшей утечку в реакторе! Знаете, какие жуткие формы принимает порой лучевая болезнь? А газетные боссы, которые в журналистике ни уха, ни рыла, только и требуют материалов похлеще, чтобы рекламодатели валили к ним валом! Такое дерьмо. — Подошедший Фрэнк принес полный квадратный стакан и неприметным жестом убрал со стойки пустой. Джим Саттон, вздохнув, приложился к коктейлю. — Университет Лелланда предлагает мне место. Три года назад я бы послал их подальше, но сейчас…
— Хотите преподавать? — Вопрос прозвучал неожиданно, и журналист вздрогнул.
— Не знаю. Я никогда этим не занимался. Я знаю лишь, что мои наставники были непроходимо тупы, конспекты их лекций не годились даже на то, чтобы подтереть ими зад. Но, может, я буду другим? Ибо знаю толк в своем деле. А может, я просто выдохся и не гожусь уже ни на что. — Саттон с сомнением оглядел свой стакан.
— Почему бы вам не попробовать себя в новом качестве и не принять окончательное решение в зависимости от результата? Газета ведь даст вам годичный отпуск, разве не так?
Журналист немного подумал.
— Да, пожалуй. Так я убью двух зайцев. То есть, по крайней мере, не упущу того, что у меня в руках. — Он издал лающий звук, лишь отдаленно напоминающий смех.
— Мне пора, — сказал Франциск, слезая с высокого табурета. — Будут особые пожелания?
— Конечно. — Журналист ехидно прищурился. — Чайковский. Балет «Орлеанская Дева». — Недавно ему выпал случай узнать, что такое произведение существует.
— Отыграть придворные танцы? Или все целиком? — невозмутимо спросил музыкант, но глаза его заискрились. — Неглубоко копаете, Джим.
Журналист покачал головой.
— Да, это ясно. Но когда-нибудь я вас уем. — Он сделал хороший глоток и прибавил: — Вот еще пустячок. Чайковский, оказывается, коллекционировал музыкальные опусы некоего Сен-Жермена. Вы знаете, кто это?
— Да, знаю, — кивнул собеседник, отступая на шаг.
— Ну тогда… — Джим не окончил фразу, ибо миссис Эммонс восторженно прокричала:
— Мистер Франциск, очень прошу вас, сыграйте, пожалуйста, «Ночную луну»!
Новым утром мисс Эмили Харпер — чрезвычайно бледная и в полудетском купальнике с бахромой — сидела возле бассейна. Она вяло улыбнулась другой ранней пташке, вышедшей на широкую площадку, устланную разноцветными плитками.
— Доброе утро, — крикнула ей Гарриет Гудмен. — Я думала, что буду первой.
— Нет, — виновато откликнулась Эмили. — Я плохо переношу загар, и мама мне посоветовала купаться лишь вечером или утром.
— Хороший совет, — согласилась Гарриет. — Так вы не обгорите.
— Я бы купалась и ночью, — призналась девушка, — но не знаю, разрешено ли здесь это.
— А вы спросите у мистера Роджерса, — предложила Гарриет, деловито расстилая свое полотенце поверх мозаичной галеры. Ей весьма импонировал римский стиль местной купальни. В нем, вот странность, не ощущалось фальши, присущей другим строениям подобного типа. И создавала этот эффект не только мозаика. Гарриет Гудмен умела улавливать дух первозданности в окружающем, и тут он явно присутствовал, хотя трудно было сказать почему. Погрузившись в свои размышления, женщина вздрогнула и поморщилась, сообразив, что дрожь эта вызвана отнюдь не порывом сентябрьского ветерка.
