с неё вперёд… Сегодня я надеюсь увидеть, как поёт остров, услышать, как звучит его сложение, – испытать, что он – струна, настроенная для пения в унисон с его Творцом… Отчего бы нет? Здесь все вещи обустроены в таком же порядке и по тем же правилам, что и всё прочее, появившееся в те самые шесть дней, – да, и здесь человек тоже в надёжном месте… Легко так думать, когда ветер столь ласков, что не знаешь: то ли шёпот, доносящийся до твоих ушей – это обрывки его разговора с травинками, то ли он хочет поговорить с тобой самим, присасывается к ушам со своим милым лепетом утешения… Ибо неведома ему разница между людьми и малыми цветами, и это по нему хорошо видать, когда он суров… А лучше ли быть здесь или там? В самой высокой точке или самой низкой? Наверху, на Золотой скале, или внизу, близ Пещеры Гютльбьёртна? Там, где остров делает вдох, или там, где выдыхает? Что это за жалобное блеяние? Отвлекает почём зря… Откуда оно доносится? Ме-е-е… Я вскакиваю, озираюсь… Близ Холмов Скрытницы – объевшийся баран, который опрокинулся и не может встать… Объевшийся чёрный баран, который не может встать… Ме-е-е… Оратория вот-вот начнётся… Нельзя портить её стонами барана, который не в силах подняться на ноги… Я сбегаю с горы. Если это можно назвать бегом… Я ковыляю по кочкарнику, если это можно назвать ковылянием… Я подхожу к холмам, тем или иным образом… Скотинка ёрзает на спине, отчаянно брыкая воздух, смотрит на меня злобными жёлтыми глазами, пытается достать меня копытами… Я подхожу к барану сбоку, переворачиваю на ноги… Он сам вверг себя в такую беду… И что он только щипал в этом месте? Баран нагибает голову, злобно бурчит. Словно это я вверг его в беду… Ничто не сравнится по гневности с взглядом барана, считающего, что у него есть какие-то счёты с людьми, ни одно существо, кажется, не верит так безоговорочно, как они, что мы поставлены над землёй для того, чтоб всё, что там случается неладного, относилось на счёт человека… Баран фыркает… Я фыркаю… Он раздумал меня бодать, пускается наутёк к овчарне… Но что бы там ни было с пением всего острова, мне нужно ответить за поведение животного… Я сцепляю руки на животе:
Зелен холм, а в нём жильё,
знамо, дева там поёт.
Процветает под землёй
потаённый пусть народ!
Скрытница, ты мне внемли,
славный жребий тебе дан!
Ты уж старому прости,
что дурит его баран!
И вот я слышу – из холма отвечают:
Добро тебе, друже,
за вирши да за вниманье
всё отплачу я
платою скромной
тебе и твоим,
как потребность придет.
Я склоняюсь перед ней… Я продолжаю своё исследование… Пробегаю глазами от Золотой скалы до Пещеры Гютльбьёртна, на прямой линии между ними два утёса: Средняя скала и Южная скала, а там, где я стою – Холмы Скрытницы, озерцо, словно это захватные устройства или клапаны на божественном инструменте… Внизу под ними подземный проход под островом… Труба, проложенная с востока на запад… Тут раздаётся громкий сосущий звук, море убирается от входа в тоннель, который под скалой и всегда скрыт под водой – но не сегодня… Поющая труба чиста… С моря на блестящем крыле прилетает серебристая чайка, её несёт над островом в потоке восточного ветра: сперва она над Золотой скалой, затем над Средней, потом над Южной, а вот уже над Холмами Скрытницы… Она прямо надо мной… Я провожаю её взглядом, поворачиваюсь кругом себя, успеваю увидеть её отражение в озерце, вижу, как в один миг она позволяет себе резко упасть к устью пещеры… Но чего птица хочет этим добиться? Ах, да, тогда у неё возрастёт под обоими крылами подъёмная сила, она взмоет по дуге высоко в небеса… Там она берёт курс против ветра, поворачивает ко мне свою белопёрую грудь, белоснежная в утренних лучах, более всего напоминая голубя над высоким алтарём… Но тут то же лёгкое, чьё дыхание вознесло эту чайку к небесам, дует по-новому… Воздушно-прозрачные уста прижимаются к Золотой скале… Дуют в свирель… Я затаил дыхание… Дуновение проходит сквозь гору, вылетает из отверстия пещеры на взморье, неся с собой первую ноту в музыкальном произведении… Это глубокая нота… Это как будто сам Гютльбьяртнарэй подпевает… У меня под ногами дрожит земля… Вспархивают птахи… Шарахаются овцы… Едва оживший паук съёживается… Тюлень уползает в воду… Та нота звучит громко и долго… Я закрываю глаза, моя душа начинает трепетать вместе с ней… Тут я чувствую, как зарождается ликование, смешанное со страхом… Потом нота замолкает так же резко, как началась, наступает затишье… Мне становится холодно, всего меня покрывают мурашки, даже сгнившую перетянутую кожанку моей головы… Чёрный баран неподвижно стоит в загоне, каждый мускул напряжён… Он беспокойно жуёт, обвиняюще смотрит на меня, словно это я так нехорошо подшутил над ним, наслав весь этот шум… Нет, мальчик мой, нет, старик-книжник Йоунас Паульмасон не настолько могуществен, – хотя кое-кто считает, что он способен играючи вертеть силами мироздания… Но смотри, барашек! Здесь кое-кто играл, давая первоэлементу играть с собой: чайка дала звуку уносить себя всё дальше, всё выше, вот её тень кружится… В стеблях снова запыхтело… Я пускаюсь наутёк. Хотя ноги у меня дряхлые и кривые, они годятся для коротких расстояний, как отсюда и до взморья… Я выхожу на песок, осторожно ступаю на скользкие камни, остерегаясь осклизлых водорослей, занимаю место возле пещеры, так, чтоб мне было видно, что внутри, встаю потвёрже… Наверно, здесь звук будет сильнее всего… Из темноты доносится аромат морских трав, плеск в лужицах на полу пещеры… Вот капли гулко падают на камни, на водоросли… И в некоторых местах у их щёлканья звук тоньше, словно они падают на что-то более ценное, чем влажная приморская скала… Там, говорят старики, он и спрятан – клад Гютльбьёртна – Золотого Бьёртна… Прямо под Золотой скалой – то золото, что дало ему прозвище… Сундук, полный злата… Огонь Эгира, слёзы Фрейи, счёт рта Тьяци[43], ещё золото… Туда мне давно хотелось, а теперь уж нет… Так долго был я лишён благ мирских, что перестал считать золото достойным стремлений – разве только стремиться самому его изготовить… Но здесь у меня нет для этого приборов… Мне кажется, будто
