меня до самых уст, раздувает тело и льётся на меня, усталого, – я иду ко дну. Погружаюсь вниз сквозь влажную серость, понуро, как человек, которому нужно пройти сквозь стелющиеся тучи по дороге вниз с горной вершины. Высоко надо мной восьмивёсельная лодка повернула к берегу, Ари с Эгюра и его бойцы бросили погоню. А потом с моих очей словно сняли обволакивавшую их околоплодную оболочку. Я вижу широко и далеко в бутылочно-зелёной пучине, до самого Гренландского моря, и вглубь бухты, а у подножия утёса посреди бухты, прямо у меня под ногами – исток света: сердце величиной с яйцо чечётки. Оно вырезано из чёрного дерева, отполировано и усажено шипами из оленьего рога, и бронзовый огонь горит на вершине впадинки, где должны сходиться половинки – но сердце из чёрного дерева до половины раскрыто, и внутри него покоится источник света: крест малый, усыпанный золотыми каплями, с распятием из серебра. От этой крохотки исходят лучи столь яркие, что способны осветить запустелое жилище человека, которого я приплыл навестить: Пьетюра Пилота. Его бренные останки закреплены под отполированной морем могильной плитой – глыбой долерита, которую убийцы сбросили вслед за ним с обрыва. Серые, как камень, волосы трепещут у раскроенной макушки – куда его ударили топором, – и пряди пляшут в глубоководных течениях, словно водоросли, что нижутся между его переломанных рёбер – где его рубанули тесаком, – и хватают своими многосуставными травяными пальцами реликвию на изъеденной груди: этот знак он покажет у жемчужных врат в Судный день, в то время как у его палачей, стоящих там же, в руках и на руках будет только кровь их жертв, текущая и по ладони, и по её тыльной стороне. В тот миг, когда мои ноги касаются донного ила, обитатель пучины пробуждается. Он поворачивает ко мне свою разбитую голову и желает мне доброго дня, хотя время уже за полночь:
– Ангеторре!
Я отвечаю на приветствие без воодушевления: дело, за которым я прибыл сюда, не радостно. Я тихо бормочу:
– Вечер добрый.
Наши с Пьетюром Пилотом встречи всегда начинаются одинаково: он высовывает кончик чёрного языка, проворно обводит им губы, быстро произносит: «Presenta for mi berrua usnia eta berria bura»[42]. Я решительно отвечаю: «Тут тебе не поможет ни горячее молоко, ни свежее масло». Он вздыхает: «Долго же мертвецу ждать своего куска!» И тут обычно я осеняю нас крестным знамением и говорю: «Да покажется нам кратким ожидание того, как мы усядемся за пиршественный стол Отца!» Этим преамбула заканчивается. Но на этот раз я не подыгрываю Пилоту, а достаю красно-коричневую тряпицу с щепками от креста. Я держу свёрток перед его глазами, а потом привязываю на шнурок рядом с его сияющим нагрудным кулоном. Пьетюр тихо наблюдает за мной, ждёт, пока я закончу и сяду рядом с ним на камень, а потом заводит речь:
– Как мне жаль, что сеньора Сигрид умерла. Друг, мои соболезнования…
Я бормочу в ответ какие-то благодарности.
Он продолжает:
– Они снова принялись за старое, ещё один невинный поплатился жизнью за ту поддержку, что ты оказывал мне и моим товарищам, ещё раз тебе пришлось претерпеть за любовь к ближнему и мужество, – и немудрено, что тебе кажется, будто мир неблагодарен, а добрые дела не вознаграждаются по достоинству, когда мучитель жиреет на своей почётной должности, а твои друзья, большие и малые, ложатся в землю… Давным-давно ты сказал мне, что сеньора Сигрид хвалила тебя за отказ участвовать в военном походе Ари Магнуссона против нас, беззащитных жертв крушения, и за то, что ты потом написал правдивый рассказ о жестокостях твоих земляков, последовавших за хозяином Эгюра, – что ты, как она выразилась, сохранил несгибаемым того блистательного Йоунаса Паульмасона, пленившего её в молодые годы.
– Разумеется, это ей понравилось больше, чем мой великий подвиг – истребить мертвеца со Снежных гор. Она называла меня «золотарём нечистого», когда я заклял этого ходячего беса, которого преподобный Йоун своей суровостью напустил на себя самого…
– Она была добрая женщина и справедливая…
– Уж справедливости у неё было хоть отбавляй. Наверно, мне это было полезно.
– Ты выказал мужество, когда отделился от людей, которые хвалили тебя и льстили за то, что ты истребил мертвеца, ты послушался зова справедливости, когда стал очевидцем бесчинств, про которые сами злодеи надеялись, что их позабудут… Но поверив свой рассказ бумаге, ты не просто описал события, как они произошли на самом деле, но и вернул нам – иссохшим мертвецам – голосовые связки, которые эти вояки-мужланы вырвали у нас из глоток своим тупым железом… Ты стоял на стороне убитых против убийц, ты стоял против раздоров и смуты… Об этом я буду свидетельствовать в Судный день… Тогда Вам – благочестивым супругам сеньору Йоунасу и сеньоре Сигрид, будет сполна воздано за вашу любовь… Пардон…
Изо рта Пьетюра Пилота выбегает краб. Он откашливается и снова собирается заговорить, как из него вылезает другой краб, побольше. Пьетюр сплёвывает песком. Но когда наружу из-за его губ начинает протискиваться третий, самый большой краб, мне становится понятно, что наша встреча закончена. Я отталкиваюсь от дна. Меня выбрасывает из воды у скал. Я затаскиваю своё тело на камни. Серая морская вода рывками извергается из ноздрей и желудка. И тут я прихожу в себя: лежу вверх ногами в постели у очага, изблёвывая на себя полупереваренный ужин. Я всё ещё пережидаю самую длинную ночь в году.
V
(Весеннее равноденствие 1639 года)
И остров вздымается… Он встаёт из пучины… Море стекает с него гигантским отливом… Рыбы бегут с суши в тёмные глуби… Вновь прилетевшая приморская птица следует за отливом, спешит по приливной полосе, поклёвывая направо и налево… Взморье быстро отступает… Словно шёлковую перчатку снимают с девичьей руки… Тёмно-алая полоса водорослей посверкивает в утреннем солнце, набрякшая, нежная… Всё больше открываются взору чёрное горло горы, на которой стоит остров… Водоросли ниспадают по его плечам… Всё вокруг меня зеленеет… Растительная кровь струится по телам трав, наполняет их жилы… Мурава, вчера ещё бледная, теперь полыхает у острова на голове, словно вечнозелёный пожар… В тёплом ветре живёт посул о солнечно-жёлтом одуванчике… Вода продолжает утягиваться с острова, отступать с мелей… Белые пряди волос поднимаются на моей плешивой голове, слетают под ветром на лоб, лезут в глаза… Ветерок крепчает… Дует с востока, немного наискось к югу, в бухту Трьевик… Здесь идеальные условия для того, чему предстоит свершиться… Я выползаю на край Гютльборга – Золотой скалы, смотрю
