в качестве гостя, тем самым завершив проект. Однажды я уже струсила: не поверила, что она на моей стороне. Но она была, раз не упоминала меня в своих статьях. А теперь у меня есть подкаст. Как и она, я пытаюсь рассказать правду. Мы коллеги. Нечего бояться.
В телеграме Саня онлайн – да брось, не съест же она тебя, – и я отважно набираю: «Саня, привет! Ты хотела пообщаться с кем-нибудь из подкаста “Не говори маме”. Его веду я и хочу пригласить тебя на запись последнего выпуска в качестве гостя. Скажи, пожалуйста, ты согласна?»
Практически сразу приходит: «Привет, Майя!» – и меня слегка ведет, приходится держаться за спинку переднего сиденья. Я не называла себя ни в подкасте, ни сейчас. Не могла же она прочесть пост Джона…
«С удовольствием поучаствую, напиши, когда и во сколько. Я тоже хотела с тобой познакомиться и поговорить! Сможешь встретиться со мной в центре где-то через неделю?»
«Разве что в центре Красного Коммунара», – думаю я мрачно. Но ей не нужно этого знать. Попутно отмечаю, что мы проехали колледж, остановились на светофоре, рядом тарахтит мотором здоровенный манипулятор, какими перевозят с места на место торговые киоски. С моего места наискосок видно кабину водителя и идеальный порядок в ней, но того, кто за рулем, не разглядеть. Или сгонять к Сане в Москву? Неплохой повод. Со светофора манипулятор трогается первым, я прилипаю к стеклу: в кузове у него стоит обрезанный товарный вагон, в точности владения короля Джона, даже оконце, выпиленное в задней стенке, такое же – я успеваю его разглядеть, прежде чем манипулятор обгоняет автобус. Выскакиваю на ближайшей остановке, но, разумеется, слишком поздно: уехал, сгинул, испарился.
Тут можно срезать, пройти по узкой улочке с желтыми трехэтажками. По обочинам – кронированные деревья, похожие на торчащие из земли руки со вскинутыми кулаками. Наконец – мостик, заброшки гаражей: я догадываюсь о том, что увижу, – и вижу именно это.
Вагончика нет.
Я подхожу, чтобы рассмотреть проплешину в том месте, где он был, и следы от исполинских протекторов манипулятора, отпечатавшиеся в грязи. Подцепили и увезли. Давно пора, столько места пропадает – лучше бы снесли здесь все и построили новые дома. И школу. И торговый центр с кинотеатром.
Скинув Маше фотку пустыря, я сопровождаю ее стикером с грампи кэт и возвращаюсь к остановке, чтобы вернуться к своим обязанностям. Если не накосячу и куплю все необходимое сегодня, то завтра буду освобождена от прогулок с Митей и смогу съездить в свою деревню, чтобы поговорить с Константином Гнатюком и дополнить историю Рушки.
«А знаешь, – пишет Маша, – никто не может найти Джона».
* * *
Наша деревня больше не напоминает Простоквашино: на месте заброшенных изб повырастали коттеджи с петушками на крышах и замковыми башенками. Оценили, видимо, люди относительную близость к городу – в детстве мне казалось, что по дороге к бабушке мы проезжаем половину страны, а на самом деле всего-то сто километров от МКАДа, – и речку, и лес, и то, что эта самая близость никак здесь не ощущается. За высоченными серыми заборами не видно, что внутри, но почти на всех воротах – одинаковые наклейки, предупреждающие, что дом находится под частной охраной. Я бреду знакомой-незнакомой улицей, на которой появился асфальт, сначала к почте – она не изменилась, разве что возле входа появилась велопарковка, а напротив вырос новенький детский городок в виде игрушечного кремля. Я отхожу в сторону, чтобы пропустить черную «Инфинити», и сворачиваю к нашему дому. Мама занималась его продажей без меня. Даже не сказала, кто новые хозяева. Возможно, на его месте высится теперь такой же мощный оплот семейного достатка и благополучия…
Это «Пятера». Обычная «Пятера», которая стоит на месте бабушкиного участка и двух соседних. Я захожу внутрь – она. Выхожу – снова она. Так себе финал… Вслед за мной вылетают две кассирши, одна из которых хватает меня за сумку. Я стягиваю наушники – орали, наверное, что-то, а я не слышала.
– Девушка, сумочку покажите, пожалуйста.
Спорить не хочется. Портить то, что и так уже испорчено. Они по очереди суют нос в мою сумку, «спасибо, вы так быстро выбежали, вот мы и подумали…»
– Здесь была наша дача, – говорю, – и могла бы еще быть.
Они не извиняются. Бормочут, что с виду приличные тоже воруют, и уходят обратно.
Дом у дороги не узнать. Кто-то хорошенько над ним поработал: стены обиты вагонкой, резные наличники выкрашены ярко-голубым, флюгер-рыбак на крыше – кажется, здесь все помешались на флюгерах. Возле забора стоит серая «Лада». Я подхожу к калитке и тяну ее на себя – не заперто. Вот он, пристрой. Светлое дерево, красная черепица на крыше. Никаких следов пожара. На участке – теплица и сад. Я осторожно шагаю к дому по выложенной брусчаткой дорожке. Хозяева наверняка уже сто раз сменились, и нет здесь никакого Константина Гнатюка. Просто спрошу. Может, знают, где его искать. Спрошу и уйду.
– Да, да! – раздается в ответ на мой стук. – Иду!
Дверь открывается. Крепко пахнет вареным мясом. Это он.
– Вы ко мне?
– Здравствуйте, Константин.
Теперь я умею определять возраст: ему лет сорок. Бритая голова, которую я запомнила с детства, пролетая мимо на велосипеде, узкие губы, запавшие глаза и породистый нос. Сам все такой же тощий, но одет чисто. Я боялась обнаружить опустившегося алкаша, а вижу обычного человека, который готовит обед у себя дома. Вот только голос у него низкий, запоминающийся. Раз услышишь – не забудешь. И я уже слышала.
Переобуваясь в тапочки, я думаю: «Папа, папа».
– Два года прошло, да… – говорит он, сидя напротив меня за накрытым клеенкой столом. – Смеяться будешь, но он как будто что-то свое во мне оставил. Вот здесь. – И касается ладонью груди. – Чужой человек, а из такого дерьма вытащил… Если бы не он, меня бы не было. Я только утром это понял, когда протрезвел и сказали, что он… Его… Легче тебе от этого не станет, но я с того дня ни капли. Даже курить бросил. Дом этот видишь? Все своими руками. Думал мать сюда привезти, но сначала нужно было…
– Разрешите, я включу запись. – Не понимает, глядит вопросительно. – Запись. Для интервью.
Константин хмурится и неуверенно кивает. Я кладу телефон на стол между нами. Он продолжает:
– Работа… Ремонт… На работу устроился: сначала грузчиком, потом токарем, сейчас крановщик. Работы много, дома почти не бываю. Но когда возвращаюсь – всегда Леху вспоминаю. Что умер вместо меня. И все, ничего больше не надо. Хозяев дома нашел, заплатил им, чтобы честно. Немного, ну, сколько смог, остальное потом, постепенно. Теперь это все мое. А ведь приехал – дерьмо дерьмом. Ничего не помню, как в тумане.
– А ваша мама?
– Что?
– Вы хотели привезти сюда маму. Что вам помешало?
– Долго искал. А потом убили ее. Может, чаю, Майя? Черный или зеленый? С сахаром?
Меня потряхивает оттого, что я здесь, и он тоже здесь, и мы говорим обо всем этом, и мой бывший парень убил его маму, а я не журналист и не умею правильно задавать вопросы.
– Зеленый без сахара. Спасибо.
Пока он заваривает чай, я ставлю диктофон на паузу и хожу, рассматривая мебель и стены. Папы нет, а Константин – вот он, дышит, ходит, чаек попивает. Чаек, надо заметить, а не водку. Цветы вон развел на подоконнике. Я тоже пыталась, но они засыхали. Чтобы рассмотреть, отодвигаю штору: фиалки…
За окном, на заднем дворе дома, стоит вагончик Джона.
– Я заварил, – говорит Константин и ставит чашки на стол так осторожно, словно они могут взорваться.
Мы медленно садимся на свои места. Я уже слышала его голос. Это он хохотал, стоя на крыше вагончика, который торчит теперь на заднем дворе.
Никто не знает, что я здесь.
– Я видела вашу маму в метро. Она ждала вас.
– Знаю. Спасибо за передачу, ты очень хорошо о ней говорила.
Наши плечи расправлены. Мы не сводим друг с друга глаз.
– Ее убийцу тоже убили.
Он долго смотрит на диктофон и молчит. Кажется, будто ему нечего сказать. Внезапно я догадываюсь – протягиваю руку и касаюсь экрана. Запись больше не идет. Константин убеждается в этом и едва заметно кивает.
– Я в храме, – говорит, – перед Богородицей клялся, что больше с тобой ничего худого не случится.
– Потому что забрали у меня папу и Марта?
Прикрывает глаза ладонью и снова кивает. Вокруг будто становится на несколько градусов холоднее.
– Как вы узнали, что это сделал
