Март? Его адрес?
– Искал ее сначала. В больницах, в моргах. Когда нашел, похоронили уже за государственный счет: невостребованное тело. Документов при ней не было, ну, сама знаешь. Стал спрашивать, чего как. Мать ждала меня. У метро, где Наташкин дом. Наташка хахаля нашла и выгнала меня – мать не знала, думала, я мимо пройду и увижу ее. Там еще людей поспрашивал, люди многое видят, но не всем говорят. Журналисточке этой из твоей передачи вот рассказали. Ну и мне тоже, когда признался, что сын ее. Запомнили его – молодой, очки, черные волосы, рюкзак с енотами. Я потом сидел там, на ее месте. И вас увидел, тебя и этого парня, еще подумал, что снаряд дважды в одну воронку, но выбора у меня, сама понимаешь, не было. Я его выследил. Они с дружком хотели меня, бл… – Он смотрит на меня и осекается. – Я жил рядом с ним, спал у его подъезда. Решили, я сявка позорный, и… Со мной можно как с матерью.
Трет лицо, как будто хочет содрать с него кожу. Глухо просит из-под ладоней:
– Чай пей. Обычный чай. Ничего плохого я тебе не сделаю и другим не дам. Клялся я.
Я делаю большой глоток. Важно показать, что я ему доверяю.
– Мне этого не нужно.
Не убирая рук от лица, он смотрит на меня одним глазом.
– Не нужно, – повторяю я, – ни следить за мной, ни спасать меня, я справлюсь сама. Там, в вагоне, человек. Отпустите его прямо сейчас.
– А если нет?
– Если нет, я иду в полицию и рассказываю все, что сейчас услышала.
Ничто не мешает ему огреть меня по затылку чем-нибудь тяжелым и уложить в вагончике рядом с Джоном. Нас обоих никогда не найдут, как не нашли его самого, как не искали Марта, как не интересовались, почему в Красном Коммунаре так часто гибнут студентки местного колледжа. Никто и не будет искать этот вагончик в двухстах километрах от Коммунара – а если рано или поздно и догадаются, что пропавший Винник был внутри, то потеряют время. Я вдруг понимаю, что от смерти меня отделяет одна только клятва перед Богородицей – и больше ничего. Он случайно убил свою сестру. И еще Марта. Ничто не мешает ему сделать это снова, а потом сходить да покаяться.
Однако Константин бьет кулаком по столешнице так, что коротко звякают чашки, вскакивает с места и дергает с крючка меховую тужурку. Главное – не отстать. Он бежит первым, я – позади. Мы огибаем дом. Теперь я вижу и вагончик, и манипулятор, на котором тот сюда приехал. Земля вокруг вспахана колесами – огород безнадежно погиб. Константин долго ковыряет в замке. Я стою у него за плечом.
– М-м! – раздается изнутри. До чего странно вдруг видеть выкрашенные мною в черный стены.
Джон лежит на полу, перемотанный строительным скотчем: ноги, руки и лицо скрыты под серебристой пленкой.
– Вы как он, – говорю я, пока пытаюсь отыскать макетный нож – нож должен быть в шкафу, я сама убирала его туда после ремонта. – В чем разница? Март убивал, вы убиваете. – Нож на месте. Я бросаюсь к Джону и взрезаю клейкую ленту там, где должен быть рот. Промахиваюсь – на лезвии кровь. Но Джон разевает края скотча и дышит. Дышит. – Отпустите нас, – шепчу. – Папа спас вам жизнь. Сегодня тот самый день. Отпустите нас.
Он не собирался кормить его, поить и выпускать в туалет. Оставил бы здесь умирать? Медленно загибаться от голода, жажды и холода. В своих владениях.
– В память о папе, – твержу я то единственное, что еще есть в голове. – Пожалуйста, отпустите нас в память о папе.
Константин не отвечает. Обернувшись на тишину, я вижу, что в проеме двери никого нет. Покачивает листьями яблочная ветка. Одно забытое яблоко гниет на самом ее конце.
Я режу скотч и сдираю его с одежды Джона, освобожденными руками он начинает мне помогать – мы делаем это молча, только скрипит клейкая лента. От этого звука ноют зубы. Управившись, я возвращаюсь к дому. По звукам за спиной понимаю, что Джон ковыляет за мной, внезапно растерявший всю свою опасность и сдувшийся, как Безликий, отведавший горького пирожка, из аниме Миядзаки.
Дверь не заперта. Константин сидит в кресле перед телевизором, на столе по-прежнему лежит мой телефон с незаконченной записью. Я забираю его и прячу в карман.
– Там машина у калитки – ваша? – Он кивает. – Отвезите нас домой.
* * *
Утром в субботу за мной заехал Савва. Когда он узнал о встрече с Саней Сориной, то предложил составить компанию и добраться до Москвы на машине его отца. Конечно, я согласилась: с Саввой спокойнее, тем более он уже все про меня знает.
Странность этого утра состоит в том, что тетя Поля проснулась еще раньше меня и теперь одевается сама и собирает Митю. Перед этим она сварила кастрюлю овсяной каши и, когда Савва появляется на пороге, отправляет его мыть руки и за стол. Мы сидим сонные, пьем растворимый кофе с молоком и ковыряем ложками в тарелках – ранние завтраки всегда давались мне непросто. Судя по выражению лица Саввы, ему тоже.
– Теть Поль, так вы куда?
– Погода хорошая, – торопливо говорит она из прихожей. Отпирает дверь и выкатывает в подъезд коляску. – Гулять с ним надо больше, пока не похолодало. Савва, поосторожней за рулем.
Мы нестройно отвечаем «до свидания». Сейчас семь утра, какие прогулки?
– Ерунда какая-то, – признаюсь я, когда за ней закрывается дверь.
Савва хитро улыбается и глядит на меня с лисьим прищуром:
– В церковь они, чего ты.
Если честно, мне бы это даже в голову не пришло.
– Митя у вас крещеный?
– Да не знаю я. – Отчего-то разговор о церкви вызывает во мне неловкость, я уже не удивляюсь тому, что тетушка так быстро от нас сбежала. – Думаю, нет.
– Наверное, хочет узнать.
Я уверена, что решение креститься человек должен принимать сам, когда повзрослеет и сможет его принять, но спорить об этом с Саввой совершенно не хочется, поэтому я заливаю в термос кипяток из очень быстрого нового чайника, закручиваю крышку и несколько раз встряхиваю, чтобы растворились кофе и сахар.
– Погнали.
В машине я укладываюсь на заднее сиденье – там уже приготовлены подушка и плед – и ловлю себя на том, что совершенно не волнуюсь, наоборот – жду этой встречи с городом и Саней. А рядом человек, с которым спокойно. Лежу под пледом, уткнувшись в подушку, и греюсь в этом «спокойно», пытаюсь вспомнить, когда в последний раз оно случалось со мной. Я уже не думаю о Марте или о доме, в далекое детство не отправляюсь тоже, потому что все здесь, рядом, и ничего плохого не могло случиться в ту ночь, когда мы с Машей и Саввой поехали в гараж забирать вещи для распродажи, а потом обустраивали «Печатную», чуть живые от усталости, но ничего, ничего плохого не могло случиться – вот и теперь не случится тоже, ведь сегодня такое солнце…
– Майя, – касается он моего плеча.
– Приехали?
– Ага. Пойдем чего-нибудь поедим.
Я выбираюсь наружу, слишком помятая и краснокоммунарская, но никто этого не замечает, никому нет до нас дела, какое счастье – совсем никому. Я надеваю солнечные очки и улыбаюсь небу над Большой Полянкой, пока Савва закрывает машину, оплачивает парковку и возвращается, чтобы взять меня за руку.
– Ты знаешь, куда идти?
– Саня уже подъезжает к «Полянке», давай ее встретим?
– Мне это ни о чем не говорит, – смеется Савва. – Но давай.
И мы идем к метро встречать Саню, особо не разговаривая, смотрим на дома и прохожих – и те и другие прекрасны. Не хочу становиться приезжей – я отсюда. И обязательно вернусь, только позже, чем собиралась. На год или два. Одна или…
«Я здесь! – пишет Саня. – Машу вам рукой».
– Вон она! – Я машу ей в ответ, и она спешит к нам, на бегу меняясь в лице. Савва, чувствую, притормаживает и наконец останавливается совсем, а та самая Саня, что писала статьи о бездомных для «Таких дел», Саня в распахнутой куртке, с пирсингом в ключицах и фиолетовыми волосами замирает напротив и всматривается в него, будто не очень хорошо видит.
– Я тебя знаю, – заявляет она. – Ты Барабашка. Осень прошлого года, Морозовская больница. Мы потом сидели в «ТоДаСё», и ты рассказывал, что просочился на обучение, когда они понизили возраст учеников до шестнадцати.
– Точно, – говорит он, и внезапно Саня обнимает его за шею, как хорошего приятеля, а он обнимает ее и тут же отпускает. –
