взрослеть. Отбросить нервы и психи, эмоции заглушить. Выработать подробный план. И жестко его придерживаться.
Пора, потому что. Да.
Приятно, что брат, сияя совиными очами, поддерживает:
— Круто. Че?
В звенящей тишине дворика неожиданно разлилось: «Комбат-батяня, батяня-комбат». Вот это внезапно сейчас было. И еще удивительнее стало, когда Ник обрадованно выудил из кармана телефон:
— Гляди, отец звонит!
Все, счастье есть. Родители возвращаются — будто во мраке ночи фонарь зажегся. Маяк. Путеводная звезда.
Мы справимся, если я не стану больше молчать. Если приму помощь. Если перестану нестись впереди паровоза. Если выдохну и составлю план.
Я справлюсь. Сам.
Ударили по рукам, повторив наш мужской семейный «кулачный ритуал» с замком и проворотом, и пребывая в максимально приподнятом настроении за последние месяцы, обнявшись, потопали к дому.
Не сговариваясь, зашуршали по хозяйству.
Поздно вечером, приведя гнездо в относительный порядок, все также радостно предвкушая, улеглись спать.
А назавтра встречая родителей с самолета, сначала мы с бро мощно так охренели. От «сюрприза».
Вот вроде все на благо, прилично, чинно — благородно. Все сделано ради заботы о самой дорогой нашей женщине, а бесит. И то, как он идет с ней рядом, как руку подает, вещи только ее берет, что-то говорит негромко, склоняясь к самому лицу.
Но глядя на сцепленные руки родителей, нежность, проскальзывающую во всех жестах, я постарался успокоиться и вдруг отчетливо понял — Ладу надо беречь. Поймать, выслушать, убедить, что со мной они в безопасности и все: охранять, заботиться, помогать. Держать крепко.
И жизнь в целом неплоха.
Пусть я инвалид, но голова-то работает. Значит, можно пойти-таки в аспирантуру, а пока учеба — хоть сценарии квестов для Танькиного ивент-агентства писать.
Размышляя таким образом и изрядно вдохновляясь, спокойно крутил баранку. Ник на заднем сидении забрался практически матери на колени и что-то вдохновенно родителям вещал, а я периодически вопросительно поглядывал на батю в зеркало заднего вида. Ибо этот сюрприз из Новосиба, что привезли родители, был так себе.
Неприятный.
День у нас вышел полным шума и суеты — давно такого не было.
По приезде домой мы с гордостью продемонстрировали родителям чистую квартиру и сервированный стол.
Прибор, правда, один пришлось добавить.
Надеюсь, что только прибор. В доме местов, как говорится, нет!
Когда я, наобнимавшись и кратко переговорив с батей, прибыл на кухню, то ухватил уже финал выступления бро, накрывавшего на стол:
— Ой, да мам, ладно, чего тут делать? Вот вообще фигня вопрос эти твои креветки. А паста? Это же макароны. Сварил, набросал, помешал. О, ну ещё сверху сыром посыпал.
Мама улыбалась и была такая сияющая, что я сначала застыл от восхищения, а потом прямо затылком почуял: бл*, что-то не так. Неспроста она так блестит, что аж слепит.
Трапеза тем не менее прошла душевно и относительно спокойно. Нам было чем похвастать, им было про что рассказать.
После долгого ритуального чая матушкин временный телохранитель отбыл в ближайшую, видимую из окна, гостиницу. До завтра. Маме же опять на работу, а папе Владу к врачу.
Решив добавить радости семье, объявил за какао, пока выдалась минутка тишины:
— Родители, обдумав дела свои занятные, хотел бы с вами подробно обсудить мой дальнейший план действий. По жизни. Выработать совместными усилиями, так сказать, стратегию и тактику. Цель определена, средства уж как-нибудь отыщем, думаю.
Мама, безмолвно плача, обняла меня и долго не выпускала из объятий.
Тепло. Спокойно. Хорошо.
Батя покивал, похлопал по плечу и продемонстрировал свой восторг на пальцах.
Бро беззвучно аплодировал. Маленький тролль.
Очень довольные друг другом и общением, в ночь расползлись по комнатам.
Ник подкрался, как всегда — снегом на голову в январе, то есть неожиданно.
— Можешь мне полосу препятствий на даче сделать? — уточнил бро, когда я вышел из душа и обнаружил его у себя в комнате, подпрыгивающим на кровати.
Сначала хотел возмутиться, затем напугать возможными последствиями его спонтанных необдуманных действий, а потом просто плюхнулся рядом. Слушать.
— Я тогда вырасту и уже буду готов маму защищать. А то вдруг бабку опять черти принесут? — Ника передернуло, но он упорно продолжал продираться сквозь вполне годные формулировки. — И что там за дядьки Петр и Павел тоже еще непонятно. А то видел? Охрану ей отец нанял. Чужой. Плохой. Не нравится он мне.
Вот это поворот.
Мне, кстати, этот Степан Тимофеевич тоже не того. В смысле очень не очень. Да.
— Понял тебя, бро. Давай, покумекаем, нарисуем, с батей обсудим.
Счастливый мелкий отбыл обниматься с матушкой перед сном, а я достал блокнот и решил пока порисовать Никитосову задумку.
Неожиданно или закономерно, но прикидывая последовательность снарядов и препятствий полосы, я вдруг, ка-а-а-ак понял.
И что делать, и с кем, и где.
Глава 46
Лада
До сих пор ничего внятного не могу сказать о том самом дне. Помню отрывочно, только основное, прошедшее красной нитью.
Вижу картинку так, будто зрение мое в тот день было тоннельным.
Вот Лейла Джанибековна подает мне, сидящей на заднем сидении патрульной полицейской машины, дремлющую Лизу. Вот «рядовой Смирнов, головой отвечаешь», насупленный рослый парень, открыв дверь, помогает нам выбраться из машины и зайти в здание клиники. А это уже внимательные сестрички отделения нейрохирургии спешно забирают у меня папку с документами, провожают в палату, помогают нам раздеться и быстро готовят дочь к операции.
А потом сплошь оно: туманное марево ужаса и страха, когда я носилась туда-сюда по коридору перед палатами.
Тридцать два шага от входа в отделение до тупика, тридцать обратно. Тридцать два туда, тридцать назад. Почему обратно быстрее?
Как же мне душно.
Тяжело вдыхать.
Больно выдыхать.
Неужели нельзя открыть хотя бы одно окно для проветривания?
А потом, на двадцать седьмом шаге из тридцати, я влетела в теплую, но твердую стену.
В панике подняла глаза от потертого линолеума пола.
И горло перехватило сильнее. Теперь даже тяжелый, душный воздух было не вдохнуть.
Встретила уверенный, теплый взгляд того, кто сам по себе был миражом. Мечтой. Такой желанной, далекой и невозможной.
Руслан уже давно оказывается Владимирович и Ланской-Коломенский смотрел на меня спокойно и нежно. А я, как дура, хватала ртом воздух.
Боже, где моя бумажка с речью? Я же вроде в карман ее положила, да?
Идиотка, какая же я идиотка…
— Тише, тише, Лада. Все будет хорошо, — о, это я еще и вслух сказала? Вот это позор-позорище. Совсем.
Главный мой аргумент все прошедшие горькие годы в мысленных диалогах: «Я же старше, да? Мудрее? Опытнее? Мне лучше знать».
Неправда.
Глупость.
Нет.
Все не так.
Вот здесь и сейчас, в сильных и надежных руках настоящего, спокойного, уверенного в себе мужчины, я могу (и должна) признать — дура я, натуральная. Слабая, неприспособленная к жизни, бессмысленная тепличная примула.
Ни особой красоты, ни пользы. Так — растет, только место занимает.
Пока я металась во внутренних сомнениях, меня уже увлекли в палату, куда должны привезти Лизочку после операции, устроили на кровати и принесли воды.
Капец. Дожила.
Все на свете пропустила. Бери кто хочешь, уводи, куда хочешь…
Нет. Не так.
Я позволила себе уплыть внутрь душевных терзаний и переживаний только потому, что этим рукам, всего лишь два раза до сих пор обнимавшим меня, я доверяю.
Безоговорочно.
До сих пор.
Все эти годы.
Я просто чувствую его.
— Я так виновата. Руслан, прости, пожалуйста! — сколько раз я шептала это во снах?
Плакала, глядя в темноту за окном, повторяла себе: «У него невеста. Он счастлив. Все правильно» и не находила ни покоя, ни места, ни смысла.
— Тише, милая. Не плачь, нет повода. Все теперь будет хорошо, Ладушка…
Вздрагиваю.
Так звал меня Сева, и воспоминания о нем сразу тянут за собой из глубин памяти причины, по которым нам с этим невероятным, прекрасным мужчиной никогда вместе не быть:
— Руслан. Нам надо, наконец, проговорить наши прошлые недоразумения и расстаться «на хорошем». Еще бы простить друг друга, но это уже как получится.
Хмурится, но не злится, голос по-прежнему спокоен:
— Нет, Лада. Расстаться — это больше не про нас. Достаточно было в нашей жизни этой глупости.
— Ты не понимаешь. Это не глупость, — злюсь и чуть не плачу.
Он молод, не осознает. Не представляет, на что способен
