пусть это лицо выполняет функции слуги, друга, наставника, первого читателя Жюля Верпа...
В черновиках появился Барнаво. Я насытил его афористическими замечаниями по поводу и между прочим — вскользь. Персонаж этот прижился настолько, что без него образ Жюля Верпа бледнел и терял свое обаяние, превращаясь в нечто до того документально проверенное, что ни один читатель нс захотел бы поверить в его реальное существование.
Спустя год по выходе из печати «Жюля Верна» я приступил к работе над романом о Стивенсоне. Здесь персонажей и без Барнаво было предостаточно, да и фигура Роберта Льюиса Стивенсона представляется мне много выше милого месье Верна.
Стивенсона люблю сильнее, крепче, чем Жюля Верпа и Грина. В Стивенсоне есть что-то братское, человеческое, к нему доверчиво протянешь руки — как к тому, кто утешит и откроет новое видение мира, ибо Стивенсон очень большой, очень страстный художник.
«Под флагом Катрионы» вышел в свет в тот год, когда мне исполнилось шестьдесят лет. Еще более жадно я любил книгу, самое приобретение ее почитал праздником, поиски нужной книги были и остались самым светлым, самым чистым отдыхом интеллекта. «Сегодня у меня табельный день», — говорю я себе и друзьям, хвастая книжным приобретением. К сожалению, этих табельных дней становится все меньше и меньше, все реже и реже говорю и вспоминаю самое слово «табельный».
Юные любители книг, охотники за чтением и чтивом, почитая меня за некую фигуру в сфере книгособирательства, задают мне вопросы — разнообразные, порою комические, достойные самого обстоятельного ответа.
— Какие именно книги советуете собирать? — это спрашивает коммерсант, человек без душевного позыва к чтению, лишенный чувства юмора. Он всерьез принимает мой ответ:
— Те, которые в дорогих кожаных переплетах!
Он даже записывает его на листке бумаги... Мне вдруг пришло в голову: а что, если это актер? И оп, попросту говоря, играет, тренирует свои способности? А соседи его п сидящие впереди и позади ухмыляются, едва сдерживая смех. Кто-то, поймав мой взгляд, пальцем стучит себе и лоб, —дескать, этот дядя ненормальный, а то и просто болван.
— Я живу в крохотной комнате вместе с больной матерью, я люблю книгу, наиболее любимая у меня всегда под рукой, но более шестисот в моей комнате не вместить. Сейчас мне, как видно, придется сокращать мои духовные штаты... Дайте, пожалуйста, список книг на двести — тех, которые должны остаться...
Я мог бы предложить ему «блоковский» список на сто книг, но — что-то удержало от этого намерения. На следующий день я тружусь над списком и посылаю его хорошему человеку. Так возникает знакомство. Десятками насчитываю я подобных любителей книг — людей, стесненных в средствах, живущих в маленькой комнате, иногда с женой и детьми. Бедные материально, они богаты духовно.
— Я собираю научную фантастику, — спрашивает человек лет двадцати — двадцати двух. — Собрал уже сто книжек. Что делать дальше?
— А вам хочется перечитывать эти книжки?
— Не очень-то... — далеко не все.
— Те, которые несомненно и непременно перечитываете несколько раз, — оставьте, а все другие или раздарите или продайте, — советую я предельно искренне. — Библпотека — это кладовая предметов первой необходимости духовного питания, это хлеб, масло, сахар, мясо. Продовольствие химического, искусственного происхождения держать дома не следует. Ежели захочется чего-нибудь такого кпопочно-роботного — подите в районную библиотеку и возьмите, что надо.
— Сколько лет вы собираете книги?
— Пятьдесят, — отвечаю я. И добавляю, что несколько раз библиотека моя меняла свое лицо, что-то уходило, что-то приходило, вспоминаю блокаду, кратко рассказываю о пей...
— Ваша библиотека рабочая, в помощь вашей профессии?
— Такой не существует, ежели только не собирать специальных книг но столярному или слесарному делу, к примеру сказать. Даже узко-пчеловодная библиотека включает в себя пейзаж в стихах и прозе.
Имеющий уши да услышит. Не до всех, впрочем, доходит мой ответ. Не печалюсь: оп дойдет, до кого следует ему дойти.
— Перечитываете ли книги в своей библиотеке?
— Конечно. Есть авторы, которых читаешь постоянно. Ешь и насытиться не можешь!
Просят назвать тех авторов, которых я особенно люблю:
— Лермонтов, Гоголь, Пушкин, Достоевский, Лев Толстой, Фет, Тютчев, Чехов, Бунин, Куприн, Леонид Андреев, Блок, Цветаева, Александр Грин, Пастернак, Гамсун, Стивенсон, все сказки, какие ость... И еще: Лесков, Мериме, Стефан Цвейг, Анатоль Франс, мемуары Андрея Белого, Конан-Дойль, Дюма...
Попадаются забавные вопрошатели: они записывают моих любимых авторов, чтобы завтра же приступить к систематическому чтению. Не все выдерживают до конца: забывают, что книга — дело вкуса, культурного уровня, каких-то вдруг явившихся в негативе ассоциаций, которые проявит, сделает позитивом книга.
Книга ищет и находит того, о ком мечтал ее автор.
Привыкли говорить и верить, что писатель пишет для всех, для любого читателя, и даже (находятся такие критики) требуют, чтобы писатель «писал понятно для каждого». Это неверно, и требовать этого нелепо. Уровень читателя — уровень писателя, и тот и другой уровень должны быть одинаковыми плюс талант художника, которого в читателе не предполагается. Но непременно необходим талант и читателя — особое дарование, в него главным свойством входит любовь и уважение к книге.
Есть читатель талантливый и есть читатель бездарный. И ничто и никто не сделает его талантливым, как ничто и никто не в состоянии сделать талантливым человека, дарования лишенного. Кое-кто не хочет согласиться с этой бесспорной истиной.
Но истина — она и есть истина, величина постоянная.
...После войны Федор Григорьевич Шилов навсегда поселился в Токсове, изредка приезжая в Ленинград, в лавку писателей, где на примере учил продавцов новой формации оценивать книгу как самую дорогую, в рублях и копейках пусть и дешевую вещь.
— Книга подержанная пошла, старая попадается все реже и реже, — жаловался Федор Григорьевич, потухаю-щим взором вглядываясь в недавнее приобретепие с «улицы» — покупку у тех, кто случайно зашел и предложил содержимое чемодана: в нем десять книг сильно потрепанных, издания все советские и только две книги старые — альманахи «Утренняя заря».
Кто-то принес рукописный экземпляр «Горя от ума». Федор Григорьевич позвонил Пиксанову. Дома нет, в Москве.
— Тынянов на том свете — этот хотя всего только роман про Грибоедова писал, однако в книги и рукописи был вникающим, — рассуждает Федор Григорьевич. — А я так понимаю, что купить надо: кому понадобилось бы иметь переплетенный экземпляр в те годы, когда «Горе от ума» в типографии уже печатали? — Выходит, экземпляр этот начала века, по рукам ходил. Отдам я его
