одному специалисту, пусть текст сверит, — наверное, разночтение обнаружится... А ежели разночтение, значит, рукопись дороже тех денег, что за нее можно дать. А я много не заплачу.
Федор Григорьевич человек прижимистый — любит купить как можно дешевле: хорошему знакомому недорогую покупку предложит. Ищет брак там, где его вовсе пет и быть не может. Иногда, оценивая книгу, придираться начнет: уголка на титуле нет, а посему два рубля долой. Я предложил Шилову альбом стихов из библиотеки псковского помещика Дерюгина; в этом альбоме стихи местных поэтов — соседей Дерюгина, дочерей Елагина и Петровского. Несколько милых акварельных виньеток, всего 72 страницы. Альбом этот предложил сперва не я — поручил это дело моему приятелю...
— Сколько хотите? — жадно схватил альбом Шилов.
— Сто рублей.
— Двадцать, — нерешительно молвил Шилов.
Мой приятель ушел с альбомом, а назавтра пришел с ним я. Шилов предлагал семьдесят пять, я прошу сто пятьдесят. Помирились на ста двадцати пяти. Вскоре альбом «ушел» за двести рублей...
Осенью пятьдесят девятого года в издательстве «Искусство» вышла несолидная (в рукописи опа была втрое больше) книжка Шилова — «Записки старого книжника». Вскоре он умер. В одном, выражаясь языком артиллериста, квадрате поражения ушли из жизни почти разом, одни за другим после Шилова, Десяицкий, Смирнов-Сокольский, Андрей Николаевич Лесков — сын писателя, знаток редкой книги: в своих воспоминаниях он явил нам, читателям, несомненный и немалый талант повествователя... Я познакомился с ним незадолго до его смерти. Мы сидели в белой гостиной Дома писателя, я благоговейно говорил с ним —сыном бессмертного сочинителя, Написавшим великолепную книгу о своем отце. Я, что называется, тужился, отыскивая в недрах моего вдруг застывшего воображения какой-нибудь вопрос. Не какой-нибудь, а что-нибудь такое, что утолит мое любопытство и не уронит в глазах взыскательного человека.
И я нашел, о чем спросить: этакого со мною никогда не бывало...
— Андреи Николаевич, — чуть дрожащим голосом начал я, — нет ли у вас ненужного вам автографа вашего отца? Не так я выразился, простите, — вам, конечно, любой его автограф дорог, по я прошу подарить мне такой, расстаться с которым...
Андрей Николаевич пришел мне на помощь.
— Отыщу что-нибудь...
— Хоть бы страничку! Кусочек! Какую-нибудь запись, адрес...
Мне было обещано больше: рукопись рассказа!.. Прошел месяц, я вздумал позвонить по телефону Андрею Николаевичу, мне сказали, что он тяжело болен.
Дней через десять он умер.
Друзьям моим — любителям книги, много сделавшим для меня вчера и сегодня, — леем тем, кто с любовью и охотой благоустраивает мой быт и уют в нем — я посвящаю последнюю главу,моего повествования.
Галерея книголюбов
Все акварели и рисунки карандашом на стенах моего кабинета окантованы Василием Андреевичем Меньшиковым — и акварель, и графика, и гравюры, и фотоснимки. Не менее трехсот книг переплел Василий Андреевич в ситец, шелк, бумагу.
Василий Андреевич — отличный рисовальщик, у многих знакомых моих — книжный знак его работы. Он коллекционер: «фантики» — конфетные бумажки дореволюционного времени (тысячи две, но меньше), сигарные бумажные манжетки. Книжных знаков у пего великое множество, кроме того, не менее двухсот гальванических отпечатков камей. Рисунки — графика и автографы — Бориса Михайловича Кустодиева.
Василий Андреевич в переписке с десятками людей, интересующихся коллекционным делом и книжным знаком. Несколько лет назад он проделал, без преувеличения говоря, подвижническую работу: собрал в одно большое зало двести двадцать человек — бывших учеников учительской школы, что когда-то находилась на Петровском острове в городке Сан-Галли: Василий Андреевич учился в этой школе.
Он — самородок, его бы на хорошо удобренную почву, в ему полагающиеся условия (так нс вышло), ему бы атмосферу по его уму-разуму — вышел из пего тот человек, который, как перст указующий, себе подобных организовал бы, им создал бы условия и атмосферу.
У него богатое собрание дореволюционных журналов, редких книг по искусству и библиографии, его жилье — это музей, куда я вхожу всегда благоговейно и с бьющимся радостно сердцем.
Его жилье — квадратная комната в шестнадцать метров, в ней стоит обязательно-непременная мебель: две кровати — его и жены, стол, диван, кресло, стул, — все остальное «пространство» занято экспонатами для души и сердца. В комнате можно повернуться только не сходя с того места, на котором стоишь. Трое пришли в гости — и сидите, не двигаясь. Ежели хотите что посмотреть — скажите, хозяин чуть ли не по воздуху доставит вам требуемое. Василию Андреевичу нужен самый крохотный простор — хотя бы еще одну комнату, пусть метров восемь, хотя бы...
Но — кому нужно, у того и нет.
Жаждущий да пребывает в жажде.
Здоровья и долгой жизни, друг мой добрый Василий Андреевич!
Крепко верю: мы еще дождемся Дня, когда справим твое новоселье!
Человек, о котором поведу сейчас речь, так же, как и Меньшиков, золотые руки — иначе не назовешь Евгения Павловича Брандиса: он образованный, трудолюбивый, пытливый литературовед, талантливый повествователь-беллетрист, зоркий и принципиальный критик. Ему свойственно умение организовать нечто пребывающее в полухаосе, он в состоянии прочесть лекцию о своих любимых писателях и прочесть ее так, что слушающий завтра же пойдет в библиотеку и возьмет рекомендованное, рассказанное не одному ему лектором.
Десять лет назад Евгений Павлович весьма ощутимо помог мне: ему дали на рецензию рукопись моего романа о Жюле Верне — недели три спустя я получил эту рецензию за подписью «Е. Брандис». На двадцати четырех страницах рецензент не употребил ни одного отрицательного по моему адресу эпитета, пи словечка не сказал ни ЗА, ни ПРОТИВ — он всего лишь привел в некую систему все промахи мои, ляпсусы, органические и неорганические ошибки, вранье истовое и такое, что еще возможно и простительно допустить... Следовало сделать выводы, и я их сделал: исправил все ошибки, немало наделав новых (для второго издания надо же было что-то оставить).
Вот эта доброжелательная прямота сдружила меня с Брандисом. Двумя годами позже он раздобыл редкую английскую книгу о жизни Стивенсона (я работал над романом об этом писателе), а немного времени спустя писал обо мне в «Звезде» и преподносил мою особу читателям во вступительной статье к моей новой книге.
И не одна, а четыре вступительные статьи подписаны «Е. Брандис», и каждый раз виртуозно по-другому, на что требуется не только умение и артистизм, по еще и некое, дай бог каждому (имею в виду отношение лично ко мне) чувство к «опекаемому статьей»...
Евгений Павлович книголюб. Его недавнее увлечение —
