шли глубокие вмятины — крупные следы острых копыт. Как видно, сюда частенько наведывались лоси.
А комары всё подгоняли. Наконец выбрались на пригорок, который можно было бы назвать лысым. Когда-то здесь бушевал лесной пожар, и теперь остовы обгоревших деревьев торчали чёрными головешками.
— Невесёлая картина, — произнёс Стёпа, — а главное, очень уж комариная.
Уже почти стемнело, когда стали располагаться на ночлег. Стёпа с Егоркой пошли за водой, гремя кастрюлькой, бьющей по высоким стеблям таволги и караганы. Свет от костра освещал большой круг со стенами из диких трав, главными в которых были борщевики с зонтиками, торчащими выше головы. Небо уже давно потемнело, одна за другой загораются звёздочки, лес вокруг казался не столько чёрным, сколько лиловым и даже с синим оттенком.
Роман подкинул в костёр большой сук от засохшей пихты. Дым повалил клубами, но тут пламя вспыхнуло с новой силой и осветило возвращавшихся с водой ребят.
— Вот ведь как бывает, — начал рассказывать Гоша, — только присел, чтобы набрать воды, как чувствую, будто дыхнуло на меня ветром. Я и понять ничего не мог, как кто-то вцепился мне в волосы. Вот страху-то!
— Однако, лешак тебя за чуб сцапал, — иронично заметил Роман. — Знает же, кого хватать.
— У него рыжина даже в темноте светится, — поддакнул Стёпа, — я же рядом стоял, всё видел.
— Лешак-лешак, — беззлобно огрызнулся Егорка, — никакой не лешак, а дрозд это был. Вот ведь дурень, сослепу не разглядел — решил приземлиться мне на голову.
— Голова-то сухая осталась? — насмешливо спросил Агафон. — Дрозды — они ведь такие пачкуны. Так обдаст, что не отмоешься.
— Это они с вами так поступают, а мой дрозд сам перепугался больше, чем я! — огрызнулся Егор. — Взвизгнул от страха да поскорее драпанул.
Роман колдовал над кастрюлькой, Стёпа таскал сучья, подкидывал их в огонь, а Егорка лежал на траве, растянувшись во всю длину, смотрел на огонь, красные языки которого пожирали дрова.
Но комары, комары… отмахиваясь от несносных насекомых, все сгрудились вокруг костра, но и тут было не слишком комфортно — дым разъедал глаза.
Напившись чаю, все заторопились забраться в самодельную палатку, сшитую коллективно из клеёнок и простыней.
Даже сквозь тряпичные стены было слышно, как зло и натужно ныли таёжные мучители, пытаясь пробиться в любую щелку. Утомлённые, все лежали на пихтовых лапах, прислушиваясь к звукам извне. Странно звучала эта музыка ночи. Наплывая, она громко охала и стонала, откатываясь, замирала и становилась еле слышной. Уже с ленцой щёлкали соловьи, где-то в стороне заунывно трещал козодой. Далёкие крики кукушек, сливаясь в один общий гул, отражались в глухой стене хвойного леса и звучали то ли как гулкое эхо, то ли как протяжный, надрывный стон. И вдруг в этот ритмичный и негромкий хор ворвался резкий, трескучий звук. Какое-то механическое дребезжание, словно по гигантской струне провели большой деревянной гребёнкой: «Вж-ж-ж!»
— Дрозд, — определил Агафон, — только он так кричит трескучим, противным голосом.
— Скажешь тоже! — не согласился Егор. — Если бы это был дрозд, то величиной он должен быть не меньше хорошей утки! Голосок-то о-го-го!
Сквозь марлевое окошко было видно, как чёрной тенью в ночном небе пронеслась крупная птица и уселась на пенёк. Силуэтом чётко рисовались короткое туловище и длинный клюв. Птица встрепенулась и оглушительно заверещала, затрещала, словно дребезжа расщеплённым деревом. Загадочный лесной колдун.
— Явно кулик, — своё слово сказал Роман. — Бекас или дупель, а вот какой именно, не знаю.
Птица помолчала, потом снова раздались оглушительные скрежещущие, скрипучие звуки: «Чжив-чжив-чжив!»
Кулик взмыл вверх, откуда-то со стороны показался другой. С новой силой, теперь уже дуэтом завизжали, затрещали дьявольские, оглушительные трели. К первым двум присоединялись всё новые и новые птицы. Начался какой-то колдовской лесной концерт. Дребезжание, скрипы, жужжание, и всё на разные голоса. Что творилось за палаткой? Огромными летучими мышами то ли дупели, то ли бекасы то взмывали вверх, то с вибрирующим воем реактивного снаряда пикировали вниз. Одни носились в воздухе, другие, опустившись в кусты, продолжали кричать на земле, и эти трескучие, сверлящие звуки напоминали то ли трескотню аиста клювом, то ли трели озёрных лягух. Стояла глухая ночь, во мраке пихт и кустов уже не видно было ничего, а представление продолжалось.
Оглушённые и искусанные несносными кровопийцами, напрасно ребята всматривались в темноту в желании хотя бы ещё раз узреть на фоне звёздного неба длинноклювый силуэт ночного колдуна. В этой какофонии очень громких, не птичьих, а каких-то механически-колдовских ночных звуков едва прослушивались отдалённые голоса кукушек. Охрипнув за день, они уже не куковали, а хохотали голосами истериков: «Ку-ку… ха-ха-ха!»
Долго ли, нет, продолжалась, то затихая, то возобновляясь, эта чертовская лесная музыка, потом всё смолкло, дав путешественникам вздремнуть.
Как говорится, в июне заря с зарёю сходятся. Стало рассветать, снова запели соловьи и закричали кукушки. Выглянуло солнце, и уже ничто не напоминало о ночном разгуле длинноносых лесных существ.
Часть 2. Таёжные рудознатцы
Кто-то крикнул:
— Кто хочет в пещеру?
Оказалось, что хотят все. Достали свечи и сейчас же все пустились наперебой карабкаться в гору. Вход в пещеру был довольно высоко на склоне горы и походил на букву «А». Тяжёлая дубовая дверь никогда не запиралась. Внутри была небольшая пещера, холодная, как погреб, со стенами из прочного известняка, которые были возведены самой природой и усеяны каплями влаги, словно холодным потом.
Марк Твен. Приключения Тома Сойера
Максим
Утром Роман будил невыспавшихся и изъеденных комарами друзей:
— Хватит дрыхнуть, быстро умываться и вперёд!
— Все это ваши лесные колдуны! — ворчал Егорка. — Из-за них и глаза не открываются. Веки разбухли, слиплись, как на клею.
— Водичкой, водичкой промывай! — смеясь, советовал Стёпа. — В Тегереке вода ледниковая, целебная — как рукой снимет все твои хвори.
Кто нехотя, кто бодро, все встали и, позавтракав с чаем, вышли на хорошую тропу, вьющуюся вдоль берега реки. Сделали всего шагов двадцать и за огромным тополем обнаружили большущую кучу помёта из полупереваренных дудок борщевика, скрученных в виде корабельных канатов.
— Однако кто-то из нас ночью животом страдал, — заметил Стёпа. — Не ты ли, Егорша, от комаров бегал?
— Чья бы корова мычала, а твоя молчала! — огрызнулся Егор. — Я травой не питаюсь, а вот ты как раз ревневые дудки не хуже медведя грызешь.
— Вы вот тут Михайла Ивановича поминаете, а он, может, где-то здесь из-за кустов на нас поглядывает, — подключился к разговору Гоша. — Помянешь, а он легок на помине. А с ним лучше не встречаться — никогда не знаешь, что у него на уме.
Так,
