очень.
– Да, я слышал. Она сейчас здесь?
– Уехала в отпуск с подружками. – Беа показала на груду открыток на столике: – Шлет открытки чуть не каждый день. Думаю, чувствует себя виноватой.
И впервые за все время они наконец улыбнулись друг другу.
– Ты, – сказала она.
– Ты, – отозвался он.
Она первой отвела глаза, а когда взглянула опять, там стояла печаль. Такая, какую он помнил с тех самых первых дней. Как она была напугана тогда. И все было видно по глазам.
Она молчала. Кожа ее была бледнее, чем он помнил, матовая слоновая кость, оттененная темно-красной помадой. Раньше она не красила губы.
– Мне кажется, он был бы рад видеть нас вместе здесь, правда же, – сказала она.
А он не знал, как ответить. Она и раньше так говорила о своем отце – что бы он сказал, что бы подумал, как будто он все время рядом с ней, в той же комнате. Тогда ему казалось, что это помогает Беа справиться с бедой. Он слышал, как она разговаривает с отцом, рассказывает ему, как прошел день. Словно его смерть ничего не изменила в их отношениях.
Однажды они поссорились из-за этого. Они тогда прятались на кладбище, курили потихоньку между уроками, и она наорала на него за то, что уселся на могильную плиту.
Да они же давно померли, говорит он. Сейчас там уже одни кости остались. Кости и черви.
Она возмущенно таращится на него. Ты омерзителен, Уильям Грегори. Это место их последнего упокоения. Имей уважение.
Он щелком отправляет окурок в пруд.
Я слышу, как ты разговариваешь с ним, – признается он и тут же понимает, что не стоило этого делать. Прямо нутром чует, что не стоило. Как будто он перешел невидимую границу, вторгся в нечто очень личное, что существует между ней и ее отцом. Когда она подхватывает портфель, на шее у нее пульсирует жилка. Она не отвечает, лишь пристально смотрит, тем особым взглядом, который приберегает исключительно для него.
Его нет, не может угомониться он. Он умер.
Беа поворачивается и уходит, не произнеся ни слова, выходит с кладбища через заднюю калитку, перебирается через забор, а позже, за ужином, он замечает, что ее юбка порвана, а на колготках спущены петли. Несколько дней, а может, и недель после этого они не разговаривали. А потом, когда ближе к концу они стали встречаться, никогда не вспоминали об этом. Он хотел было, но не мог придумать, с чего начать разговор, что сказать.
Вспоминая, Уильям зажмурился. Его тогда постоянно подмывало говорить и делать разные гадости. Вечно норовил причинить боль. Как-то раз, после того как он с утра дразнил Джеральда на школьной линейке, отец усадил его у себя в кабинете. Я знаю, ты думаешь, что мы с тобой разные люди, сказал он. Но есть кое-что одно, в чем мы очень похожи. И мой отец тоже был таким. Мы говорим то, что думаем. А Джеральд и мама устроены иначе, и тебе нужно стараться держать при себе свои мысли.
– Да, – произнес Уильям наконец. – Мама тоже будет рада, когда я вернусь домой и расскажу, что встречался с тобой.
Беа кивнула:
– Она сказала, что ты уехал, но не сказала, что ты здесь. Почему она мне не сказала? Она что, не знает, где ты?
– Я был в Париже. С Нельсоном. Мы давным-давно запланировали эту поездку. А сейчас я еду домой.
Она вновь кивнула, и по ее лицу Уильям догадался, что она поняла – он не собирался с ней встречаться. Маршрут не предполагал поездки в Лондон. Нельсон предлагал, даже несколько раз, но Уильям был категорически против. Он не хотел встречаться с Беа. Но потом, узнав о смерти отца, он стремился только сюда. В единственное место, где ему хотелось оказаться. Он убеждал себя, что это ради нее, что она захочет, чтобы кто-то был рядом, но знал, что это неправда. Это ему была нужна она.
– Нельсон, – сказала она. – Бобби Нельсон. Сто лет о нем не вспоминала.
Уильям рассказал ей про Нельсона и путешествие. Какие потрясающие штуки они видели и вытворяли. Они с Беа не переписывались несколько лет, поэтому он изо всех сил старался заполнить пробелы рассказами о жизни у них дома. О его работе в банке. О друзьях. И в конце рассказал ей про Роуз. Про ребенка, который должен появиться в феврале. А еще до того – о предстоящей, всего через два месяца, свадьбе в октябре. Он увидел на ее лице удивление, а следом и разочарование. Странно, что ни мама, ни Джеральд ничего ей не рассказали.
– Ребенок, – выдавила она улыбку. – Ух ты.
Она скрылась в кухне и вернулась с бутылкой просекко, набулькала пузырьки в высокие бокалы, не глядя ему в глаза, и они чокнулись.
Потом он расспрашивал о ее жизни, и она рассказывала про свою начальную школу, про подруг с работы, про сложные отношения с матерью.
– Думаю, она надеялась, что когда я вернусь, то все еще буду ребенком, – сказала она. – А тут еще и Томми.
Поговорили об отце, коротко, оба не готовы были посмотреть правде в лицо. Принять горькую истину. А потом настал момент, когда, казалось, больше нечего было сказать. Как если бы два незнакомца случайно встретились в момент личной драмы. Было уже за полдень. Беа встала, чтобы сполоснуть бокалы. Глядя на нее, Уильям вновь вспомнил те самые первые дни, когда она была до того несчастной и потерянной, что он с нетерпением ждал очередной дурацкой выходки Джеральда, лишь бы увидеть, как меняется ее лицо.
Они молчали. Он тоже встал, разминая ноги, прошелся вдоль линии фотографий, подбирая то одну, то другую, чтобы рассмотреть поближе. Отнес в кухню поднос с чашками и вазу с цветами. Там обнаружил новые фотографии, которых еще не видел. Самой последней была фотография отца – он, улыбаясь, демонстрировал почтовую открытку с шахматной партией по переписке. Вроде недавний снимок. Волосы с проседью на висках, и лишь теперь Уильям увидел, как сильно отец похудел. Как он постарел. Раньше он этого не замечал. Когда он в последний раз вообще внимательно смотрел на своего отца?
– А что это? – удивился он. – Почему он показывает открытку с шахматами?
– Я выиграла. – Беа стояла в дверях. – Наконец-то. – И озадаченно уставилась на него, чуть наморщив нос. – Ты не знал, – констатировала она с полуулыбкой. – Ты не знал, что мы несколько лет играли?
– В шахматы? Ты играешь в шахматы? Ты играла с ним в шахматы?
– Мы начали играть
