очень важный для себя адрес; актриса сидела возле костра Измайловых, поджав к подбородку колени, и красноватое пламя играло светом и тенями на ее печальном красивом лице. А на пустынной оконечности холма кто-то, испуганно крестясь, снимал с окоченевшего тела математика пиджак и рубашку, густо испачканную подсыхающей кровью.
Долина засыпала…
* * *
Среди испуганных поселенцев были и такие, для которых и ночь светла, как день, — и тьма, как свет. Немая девушка-бродяжка, казалось, одна не замечала поднимающийся над факторией багровый призрак голода, все живущие в маленьком лагере вместе с Измайловыми видели, как светлеют ее глаза и розовеют щеки, когда она смотрит на художника. И может быть, она единственная благодарила небо за то, что оказалась вместе с Мишей на маленькой точке гряды, затерянной где-то среди топи туманных болот и пустынных водных пространств необъятной сибирской реки.
Посеянные в эшелоне крупицы внимания принесли обильные всходы: девушка словно расцвела и похорошела, ее зеленые глаза стали выразительными, живыми, а на губах появилась забытая с детства улыбка. Она по-прежнему стеснялась своей немоты и испуганно, как от удара, сжималась, когда рядом кто-нибудь повышал голос. Если на нее пристально смотрели, девушка мгновенно краснела и прятала лицо, но каждый видел, что теперь она действительно чем-то напоминает принцессу, выведенную графитным карандашом на мятом листе из дорожного альбома.
Погладьте бездомного котенка, скажите ему одно единственное ласковое слово, и вы замените ему собою весь мир. Художник с карими впечатлительными глазами, одетый в запачканную болотной грязью студенческую шинель со споротыми петлицами, был первым и единственным человеком на земле, видевшим в безликой бродяжке живую душу, не менее других имеющую право на мечты. До встречи с Мишей, никто на бедняжку внимания не обращал, а если ее и замечали, — только для того, чтобы прогнать. Она с самого детства была всем помехой, но вдруг оказалось, что может быть кому-то нужна, и от этого неожиданного открытия девушке все время хотелось плакать, словно внутри нее что-то растаяло и теперь выходило наружу слезами.
В первый день после высадки на пустынный берег Миша не отходил от костра и только растерянно озирался, не желая поверить, что все происшедшее относится непосредственно к нему. А она тихонько сидела рядом, робко касаясь его плеча. Жена инженера в расстегнутой собольей шубе, собирая мокрые сучья для костра, незаметно бросала быстрые взгляды в сторону молодой пары. И если бы кто-нибудь сказал немой бродяжке, что эта странная взрослая женщина, всю свою жизнь прожившая где-то с домработницей, обметающей мебельную пыль связкой из петушиных перьев, с вечным «добрым утром» при пробуждении и дежурными поцелуями перед сном, — ей завидует, она бы подумала, что над ней смеются. Больше всего на свете девушке сейчас хотелось погладить руку художника и назвать неподдающееся ее произношению с самого детства свое имя, но как ни стралась, все никак не могла его выговорить.
— Вот, тебе и Мише, — на следующий день сказала Вера, передавая девушке четыре проросшие картофелины, ржаной сухарь и два маленьких куска колотого сахара из мешка, добытого мужем на барже. Долина обнажала души, у инженера тоже были продукты, но он не спешил делиться с остальными, хотя отлично видел, какими глазами его провожают, когда он ненадолго скрывается в шалаше. А вот Вера так не могла. Мешок похудел, но зато на ее сердце на минуту стало легче.
— Дня два еще продержимся. А там, как Господь даст, да?.. — тихо произнесла она, отдавая в руки девушки продукты. Немая, не поднимая глаз, застенчиво кивнула и вернулась обратно к костру.
В тот момент Миши в лагере не было, он с монахом ушел искать дрова на вершину холма. Греющийся на весеннем солнце Аркадий Борисович заметил, как бродяжка тщательно протерла каждую из картофелин сухой листвой, затем зарыла их в красноватых, подернутых пеплом, углях костра и присела рядом, подперев ладонью подбородок. Сухарь и два кусочка сахара она положила на камень возле своих ног.
Не имея возможности выразить свои чувства словами, немая девушка выражала их в поступках. Она неподвижно сидела на мокром бревне и смотрела своими зелеными глазами то в сторону развалин фактории, откуда должен был появиться художник, то на сахар, то на серую золу, под которой пекся картофель. Один Аркадий Борисович видел, сколько сил ей понадобилось, чтобы победить искушения голода. В какое-то мгновение девушка не выдержала, схватила кусочек сахара, быстро лизнула его несколько раз, но тут же остановилась, словно кто-то невидимый придержал ее за руку, и медленно положила желтый липкий осколок обратно.
Когда Миша вернулся, его ждал сервированный на камне стол. Отвечая на безмолвный вопрос художника, девушка жестом показала, что уже поела, что все осталось только ему, и, как-то по-детски улыбаясь, стала внимательно наблюдать, как он ест. Рисующий изнанку мира авангардист, не замечая ее блестящего взгляда, торопясь и обжигаясь, жадно хватал горячий картофель, хрустел ржаным сухарем, облизывал измазанные пальцы, а она сидела рядом и, блестя глазами, светилась от своего маленького счастья, словно уже находилась в раю…
Наблюдая эту простенькую сценку, пожилой Аркадий Борисович лишний раз подивился величию человека, когда он любит. Во все времена, от самой зари человечества, мудрые философы истирали языки, объясняя сидящим во тьме людям, на каких недосягаемых высотах находится счастье. А вот безымянная, и скорее всего неученая бродяжка, в эту секунду твердо знала, что ее счастье уже рядом.
Невысокая, тонкая, со скуластым лицом и бездонными зелеными глазами, в которых маленькими искорками поблескивало что-то более вечное, чем само небо, одетая в просторный жакет и длинную, много раз штопаную юбку, со строгой морщинкой на переносице, бродяжка сейчас напоминала юную мать, заботящуюся о большом, но беспомощном, как все мужчины, сыне. Из восьми сотен самых разных людей, собранных чужой волей на краю света, она одна понимала, зачем ей надо было сюда приплыть.
* * *
Если бы поселенцы с самого начала знали, что они брошены и забыты, если бы они с самого начала понимали, что никакой помощи к ним не придет, и что они никому, кроме себя, не нужны, то может быть тогда и не произошло бы тех страшных событий, вошедших в перечень самых засекреченных трагедий молодой страны. Может быть, тогда нашлись бы лидеры, объединившие сотни потерявших себя одиночек в единый сплоченный коллектив, подчиненный законам общего, а не личного выживания. Но это была совсем другая история, история с героями, и нам бы не пришлось узнать обо всей низости человеческой сущности и безвестных подвигах давно исчезнувших с лица земли людей, поминая
