Так он теперь у меня, гонец-то.
Хлопнул в ладони. Стоящий у входа в юрту смуглолицый нукер раздвинул полог. Старец что-то сказал ему, и тот, кивнув темноволосой головой, исчез, но ненадолго, появился со светлоликим воином в темно-синем кафтане и с саблей на боку, оправленной в деревянные ножны. Воин, когда нукер, уходя, закрыл за собой полог юрты, низко поклонился хозяину, а потом Мирославу. Князь дреговичей поднялся с подушек, приветствуя гостя. Он узнал в нем давнего знакомца. Было время, наезжал тот в дреговичи, принимал участие в мене на городском торжище. Случалось, проникнувшись теплым чувством друг к другу, они подолгу беседовали, в те поры совсем юные, но уже познавшие тяготность подъяремной жизни, когда и по своей земле свободно не пройдешь, того и гляди, попадешь под удар кривой сабли агарянина. Бывало, что и делились мыслями о том, как сладить с напастью, и оба находили, что надо копить силу, да чтоб втайне от худого глаза, сказывали и про юного кагана Руси, проживающего в Ладожье, в хладных раменях, надеялись на него. Звали гонца Борджу, он тоже узнал Мирослава, сказал, освобождаясь от дружеских объятий светлого князя:
— Истеми-хан не знал, что каган Руси уже выступил. Хорошо, что я не поехал по старой дороге, цепляющейся за берега крутоструйной Камы. Не то разминулись бы мы, и тогда Истеми-хан был бы недоволен мной.
Меж тем дружинники расседлали коней, долго выгуливали их по юртовым окрестным местам, чтобы те охладились после многотрудного дня, а потом сгоняли их на водопой, после чего скинули с себя железные чешуйчатые рубашки и шеломы, начали готовиться к ночлегу. Мирослав разослал в разные концы оселья доглядчиков, хотя Борджу и сказывал, что тут некого опасаться: пайнилы ушли в понизовья Танаиса. Все ж осторожный Мирослав сделал так, как сделал, памятуя про коварство ночей, проведенных им в степных просторах, которые вдруг, никем не ожидаемо, наполнялись опасностями и духом неприятия новых людей, и это измучивало уставшее воинство.
Ратники Мирослава стали табором в двух поприщах от гостеприимного оселья, раскидав шатры из легкого матерчатого полотна, а кое-кто предпочел спать прямо на земле, скинув с себя усменный кафтан и подложив под голову седло. Тут были пытники старой и новой веры, и всяк из них, отходя ко сну, молился своему Богу. И не было про меж них раскола, всяк мыслил не только о себе, но и о соседе, об отчине, покинутой не от жажды пития из чужого кувшина.
А чуть только рассвело, гриди подняли дружину и повели ее к Великой реке навстречу своей судьбе. Какая она она будет, уже и теперь отмеченная в небесных прописях, они не знали, да и не об этом думали, а о том, как поскорее пройти степным чернотропьем, минуя дымные опалища, бегущие по сухостойной траве, и не помышляя про то, самопально ли возгорание иль кем-то со злым намерением устроено. А потом ратники какое-то время держались речного обережья, обильно заросшего диколесьем, до рези в притомленных глазах напрягая зрение. Земля ходуном ходила под ногами у лошадей, через малое время выталкивались на погляд плывуны-багинцы, а потом пропадали из виду, сокрытые камышовыми зарослями. Не раз и не два кони проваливались, и не всегда удавалось вытащить лошадей из зыбучего, черно поблескивающего зеленого плена, и тогда слышалось тоскливое предсмертное ржание. Все ж ближе к полудню Мирослав вывел дружину на широкую лесную поляну, где и был встречен сторожевыми постами Великого князя Руси.
14
Везирь Хазарии досточтимый Ахмад всю ночь просидел в диване с близкими ему воинственно настроенными беками. Впрочем, этот настрой, когда мгла за окном начала рассеиваться, чуть поослаб. В глазах у беков, явно противно их желанию, отобразилось едва скрываемое беспокойство. Рядом с везирем глава мусульманской общины Итиля шейх Абубас и рабе Хашмоной. Оба они в яркой, глазам больно смотреть на нее, одежде. Они сидели на высоких розовых подушках, выпрямив худые спины, и с одинаковым напряжением в черных глазах слушали беков. Правду сказать, они стесняли Ахмада своим присутствием. Но он понимал необходимость этого их присутствия, коль скоро речь шла о защите границ каганата от нападения россов. Почтил своим присутствием Совет и благородный Песах. Но, едва только речь зашла о продвижении войска Святослава, он покинул Совет. Он покинул Совет еще и потому, что все уже определил для себя, в том числе, и свое место в войне с россами. Везирь был доволен, что владыка Хазарии не стал мешать ему. Так происходило и раньше, но, в конце концов, оказывалось, что малое его деяние было подвигнуто мыслью Песаха. Ахмад привык к этому и ничего не хотел тут менять. Огромно было его почтение к правителю Хазарии, одинаково блестяще разумеющему как в воинском ремесле, так и в мирской жизни, отчего каганат ныне сделался известен во всех концах мира знаменитыми базарами и виноградниками, а им несть числа, как несть числа арыкам, бегущим подобно серебряным змеям по всем улицам славного города Итиля, где сыны Пророка и иудеи обрели слиянность в мирском, их объединившем деле, да и в духе тоже. Чего ж еще желать? И да будет благословенно имя Аллаха!
Военный Совет был распущен заполдень. Уставшие, но довольные решениями, принятыми ими, беки, сопровождаемые векилем, покинули Диван. Следом за ними поднялись с подушек шейх с рабе Хашмоноем. И, мягко ступая по ворсистому ковру, скрылись за широкой, выложенной блестящими изразцами, дверью. Везирь еще какое-то время сидел, чуть склонив набок лобастую голову, потом встал и вышел из Дворца.
Несвычно со здешней природой небо было чистое и ясное, и малое исчерненное дождевыми потеками облачко не потревожит его. В теплом влажном воздухе не наблюдалось и слабого шевеления ветра. Дышалось легко и свободно, не обращенно к живой сути своей, как если бы он теперь принадлежал не земле — матери, но Небу, и только Небу. Ахмад и в самом обрел в себе некую небесную струну. Она пела в нем, сладостно умиротворяющая в сущем, звала к чему-то несвычному, сияющему. В какой-то момент ему страстно захотелось там и остаться, в глубинно ясных просторах, куда утянулся дух его. Но тут нечаянно взыгравшая в нем струна лопнула, и боль ударила Ахмаду в уши и не сразу отпустила. Когда же отпустила, он увидел, что стоит возле минарета, протянувшего к высокому небу сияющее копье, опершись рукой о гробницу славных хорезмийских мужей, обретших успокоение в Итиле. Он не удивился тому, что пришел сюда. И раньше, когда на сердце
