– Мы с мужем разводимся. Нашему сыну Каллуму семь лет, он страдает аутизмом. В тяжелой форме.
– У сына моей сестры, Нино, синдром Аспергера, – говорит Лилли.
– Значит, вы имеете представление, что это такое. Каллум не разговаривает, и за ним требуется постоянный уход, он посещает особую школу… Гленну, моему мужу, все это надоело… На самом деле, он всегда держался в стороне. – Она выдыхает и чувствует, как проходит напряжение. – Поэтому мне, видимо, придется начинать все сначала. Искать жилье для нас с Каллумом. Затем работу. Вспомнить о том, кто я есть. – Она качает головой. – Потому что один бог знает, кто я.
Карен все еще сжимает ее руку.
– Все это мне знакомо, – говорит Карен. – Не в точности, конечно. Но у меня такое чувство, что мне тоже предстоит перестраивать свою жизнь…
Эбби смотрит на нее. Карен закусывает губу. Ее тревожит, что она слишком много сказала. Об этом также говорят ее глаза – на них навернулись слезы.
Именно этого я хотела избежать, думает Эбби. Проблем других людей. Хотя на самом деле огорчение Карен не выводит ее из равновесия. Совсем наоборот.
Эбби кладет свободную руку поверх ладони Карен и легонько сжимает.
Не знаю, кто кого успокаивает, думает она.
* * *
– Вы сейчас куда? – спрашивает Эбби.
Колин с Лилли уже убежали смотреть любимый сериал перед вечерним сеансом.
– Хочу прогуляться. Испытать на практике то, о чем говорила Бет. Пойдете со мной?
– Боюсь, не получится. – Эбби качает головой. – Мне не разрешают выходить без сопровождающего.
– Тогда в другой раз? – улыбается Карен.
Эбби отодвигает стул.
– Было бы чудесно.
Это надо же, удивляется Карен, глядя вслед уходящей Эбби, как она поправилась всего за неделю. Ни за что бы ее не узнала.
– Тут неподалеку есть замечательное место для прогулки, – объясняет ей в регистратуре Дэнни. – Заповедник Рейлуэй-Лэнд. Местные жители спасли территорию от застройки. Как выйдете, сразу поверните направо. Мимо не пройдете.
Какая жалость, что я не бывала здесь раньше, думает Карен, добравшись до заповедника. Незастроенная территория совсем близко от суматошного центра Льюиса, а сколько я уже живу всего в нескольких милях отсюда? Больше двадцати пяти лет минуло с тех пор, как она впервые приехала учиться в Брайтон; сначала влюбилась в этот приморский город, а потом и в Саймона, и так здесь и осталась…
Карен ненадолго останавливается вдохнуть свежего воздуха и оглядеться по сторонам, как советовала Бет.
На востоке возвышается гряда Моллинг-даун, на фоне ее меловых скал обшитые вагонкой дома вдоль реки Уз выглядят карликами; на западе видны лесные насаждения; прямо перед Карен – заросли тростника. Эта весна была очень холодной, серой. Солнце появлялось редко, и зиме все никак не наступал конец. Но сегодня такое чувство, что все вот-вот переменится: поют птицы, на деревьях начали проклевываться листочки, люди катаются на велосипедах, гуляют с детьми.
Отсыпанная тропинка позволяет не ступать на болотистую землю, и с высоты Карен хорошо видны витки каналов и заливные луга. Почему одни каналы прямые, а другие изогнутые? Что заставляет их следовать определенному курсу? Над самым широким ручьем – старый кирпичный мост; похоже, раньше по нему проходила железная дорога. Природа прямых линий не проводит, значит, те дренажные рвы сделал человек…
Возможно, течение мыслей похоже на течение рек, размышляет она. Дождевая вода протачивает канал наугад, и чем глубже становится со временем канал, тем меньше вероятность того, что он поменяет направление. Может, потеряв Саймона, я просто привыкла тосковать? И теперь погрязла в тревожных мыслях, в любую минуту готова расплакаться.
Услышав от матери новость об отце, Карен будто вернулась в то утро, когда от сердечного приступа умер Саймон, и с тех пор пребывала во взвинченном состоянии. Они оба ее преследовали; она то слышала крик отца: «Ужин готов!», как когда-то в детстве. То будто видела, как Саймон пилит дерево в саду.
Два самых дорогих мужчины в ее жизни, и оба ушли. Порой Карен до того переполняет тоска, что становится страшно: ей никогда больше не почувствовать себя счастливой.
С тех пор, как умер папа, я стала чаще испытывать тревогу, понимает она. Тревогу о том, что мама одна в Горинге; о Молли и ее новой школе; о Люке – что больше нет мужчины, который был бы для него примером для подражания. Руминация…
Все так и есть на самом деле: чему радоваться, когда со мной больше нет Саймона? Жизнь без него страшнее, ведь некому разделить со мной ответственность за все, что в ней происходит. Нельзя изменить настроение, просто щелкнув пальцами.
Она рисует в воображении остальных пациентов: Лилли, Колина, Троя, Эбби и Майкла. Им, судя по всему, тоже трудно взбодриться. Способен ли кто-либо из нас действительно поменять образ мыслей? Разве не они делают нас теми, кто мы есть? Разве не мои мысли делают меня Карен?
* * *
Психотерапевт откашливается.
– Вы размышляли о нашем с вами разговоре? – спрашивает она.
Майкл надеялся пропустить индивидуальное занятие, но Джиллиан пришла за ним в палату.
Он теребит кожу вокруг ногтя.
Джиллиан поднимает бровь.
Он дергает заусенец.
Джиллиан скрещивает ноги, затем распрямляет их. Поправляет платок.
– Немного.
Она явно ждет от него продолжения. Но зачем? Все это болтовня, думает он. Нигде больше я не видел, чтобы люди так много болтали. Групповые сеансы еще ничего. Иногда даже он немного разговаривает на них, если об этом просит психотерапевт или если его спровоцирует чье-то высказывание, но обычно он помалкивает. А многие – да почти все – пациенты болтают друг с другом утром, днем и вечером, и даже, по всей видимости, по ночам. За завтраком, обедом и ужином, за просмотром телепрограмм, за настольными играми… Чешут языками, бла-бла-бла, без остановки. Такой-то делал то, а другой – это, моя мать плохо ко мне относилась, у меня загулял парень, мой сын негодяй, босс хочет меня уволить, лекарства не действуют, обещаю, я не разболеюсь, а можно мне почитать после вас журнал, вам нужно что-нибудь съесть, я привык выпивать по бутылке водки в день… Как дятлы окаянные, стучат и стучат по дереву. Поэтому при любой возможности Майкл уходит к себе в палату, лежит на кровати и смотрит телевизор. Почти как дома.
Джиллиан вновь поднимает бровь.
– Я привык весь день проводить в одиночестве, – добавляет он, надеясь, что этого достаточно.
– Да?
– В магазине. – Он сильнее рвет заусенец.
– А.
– У меня был цветочный магазин.
– Был?
– Он закрыт, – говорит Майкл и чувствует, что и сам захлопывается, как раковина моллюска.
