Что, к сожалению, было чистой правдой.
— Ну так хотя бы не лезь в наши разговоры.
— Мы, как я уже отметил, живем в свободной стране. Кроме того (теперь он обращался к Дугу), я задал тебе вопрос.
Дугу наглость этого щенка показалась просто немыслимой. Дуг взирал на него с холодным презрением чистопородной гончей, которую дергает за хвост молодая дворняжка.
— Так пробовал ты в него вступить или нет? — повторил Пол.
— Разумеется, нет.
— Вот то-то и оно. Тебя просто завидки берут.
— Завидки?
— Меня ты болтовней насчет элитаризма не проведешь. Если сам ты не элитарист, что же ты делаешь в нашей школе? Ты ведь сдавал экзамены, чтобы в нее попасть?
— Да, но…
— Элитаризм — штука хорошая. И всем, кроме зашоренных идеологических умников, это известно. Элитаризм ведет к соревнованию, а соревнование — к совершенству. Что касается «Замкнутого круга», так я-то как раз и собираюсь в него вступить.
Бенжамен, не веря ушам своим, взвыл: — Ты? Во-первых, ты на пять лет моложе, чем требуется. А кроме того, вступить в него нельзя. В него можно только быть принятым.
Прежде чем Пол успел разозлить брата еще пуще, автобус достиг Нортфилда, где выходили Филип и Клэр. Пока они прощались, Бенжамен смотрел в окно — не из грубости, но потому, что не хотел встречаться с Клэр глазами. Он понимал, что напоследок она постарается бросить ему вызов, добиться какой-то ответной реакции, как старалась всегда, с того самого дня, когда он впервые заметил ее на автобусной остановке. Бенжамен последним, пожалуй, обнаружил очевидное для всех его друзей обстоятельство: Клэр неравнодушна к нему. Ее странную, необъяснимую любовь он никогда и ничем поощрить не старался. Любовь, ставшую для обоих ужасной обузой. Даже Клэр — в каком-то смысле — осуждала себя за нее, однако поделать с собой ничего не могла. Похоже, явления подобного рода никаким доводам рассудка не подвластны. Все это было тяжело и для Дуга, он тоже питал к Клэр нежные чувства, которые она ни в малой мере не поощряла. И в итоге само присутствие Клэр рядом с ними — или даже в их мыслях — создавало некоторую натянутость в отношениях Бенжамена и Дуга. Потому, быть может, они, после того как Клэр сошла (Дуг пересел к Бенжамену), какое-то время промолчали.
— Ну так что, — решился наконец спросить Дуг, — поедешь ты со мной на выходные в Лондон?
И это они уже обсуждали раньше.
— Не думаю, — ответил Бенжамен. — Меня же никто не приглашал.
— Я не единственный, кого они пригласили. Они хотят познакомиться с кем-нибудь из нашего журнала.
Бенжамен неловко поерзал на сиденье:
— Думаю, тебе лучше съездить одному.
Дуг несколько секунд вглядывался в лицо друга, потом хмыкнул — коротко, печально — и сказал:
— Ты просто не способен на это, так?
— На что?
— На то, чтобы выбраться отсюда куда-то. Взять жизнь за горло и как следует встряхнуть ее. Ты же никогда не сделаешь этого, так, Бенжамен? Ты не способен воспользоваться подвернувшейся тебе возможностью. Тебе предлагают удрать на денек-другой из нашего дерьмового городишки, посмотреть, что происходит в мире, происходит по-настоящему, а ты не хочешь. Ты лучше дома останешься, с папой, мамой и… не знаю, расставишь твою дурацкую коллекцию пластинок в алфавитном порядке или еще чем займешься. Чтобы сначала «Софт Машин» стояла, а за ней уже «Стэкридж».
Слова Дуга были резки, но — Бенжамен понимал это — справедливы. Они походили на град ударов, каждый из которых попадал точно в цель, оставляя ему лишь один выбор — ежиться под ними. Все верно, никогда, ни при каких обстоятельствах не поедет он с Дутом в Лондон. Никогда не сможет дерзко войти в незнакомый офис и представиться посторонним людям, каждый из которых старше его, намного опытнее, осведомленнее, искушеннее в столичной жизни. Одна только мысль об этом внушала ему страх. Но с другой стороны, у него имелось и оправдание, позволявшее не ехать туда, оправдание настоящее, к которому он и не преминул прибегнуть.
— Причина не в этом, — сказал он. — Просто в субботу я должен быть здесь.
И он сказал Дугу, что по субботам ходит в психиатрическую клинику. Что было совершенной правдой. Дуг извинился и примолк. Тут уж не поспоришь.
4
На этом отрезке улицы Билла неизменно охватывало странное чувство. В конце концов, она и жила-то не здесь, просто здесь он видел ее в последний раз. Тогда она, сидя в его машине, сорвалась, раскричалась, угрожая покончить с собой, если он не бросит Ирен. Он сдал к обочине, остановился, попытался успокоить ее. Минут пять или десять они кричали друг на друга, и уже под вечер того дня Билл не мог припомнить ни единого из произнесенных ими слов. И даже сейчас, спустя столько времени, этот безликий в остальном перекресток — ее улицы с Бристольроуд — хранил где-то в своей памяти страшный, жестркий заряд того последнего свидания, и всякий раз, направляясь в центральный Бирмингем и проезжая здесь, Билл ощущал себя попавшим в некое силовое поле.
Она не пришла, как того боялся Билл, в его дом. Да и связаться с ним попыталась всего только однажды — позвонила ему и сказала, что необходимо срочно поговорить. Он согласился встретиться с ней в обычном месте, в заводских душевых, ставших свидетелями их самых безумных, тайных свиданий, но не пошел. Не хватило духу.
Два вечера он тайком отключал телефон, подсовывая под трубку кусочек ластика, но вскоре решил, что не заниматься же ему этим вечно. И в 9.30 вечера, следующего за несостоявшимся свиданием, вернул телефон в нормальное состояние, и уже через пять минут тот затрезвонил. Билл снял трубку — звонил Дональд Ньюман, отец Мириам. Он явно был на грани истерики и первым делом пригрозил убить Билла, однако Билл насилия не боялся, да к тому же и понимал, что обязан переговорить с этим человеком с глазу на глаз. Они условились встретиться через полчаса в нортфилдской «Черной лошади», там-то Дональд и сообщил ему сокрушительную новость: Мириам исчезла.
Дональд был человеком, склонным к насилию, Билл хорошо это видел. Во всяком случае, потенциально. Но тем вечером он ограничился лишь словесными оскорблениями, бросая Биллу в лицо все грязные слова, какие только есть в словаре, обвиняя его в том, что Билл соблазнил его дочь, развратил, осквернил, а может, и обрюхатил и заставлял делать аборты и бог весть в чем еще, — у Дональда явно разгулялось воображение. Билл мог бы назвать его обвинения бредом, если бы очень многие из них не были, честно говоря, столь неприятно близкими к истине. Да он, собственно, едва слышал и понимал большую часть того, что ему говорилось: голова у Билла шла кругом от обилия новых, страшных вестей. Судя по всему, Мириам вела дневник. Ему она об этом ничего не говорила. Вела, слава богу, не все то время, что они были вместе, но уж в начале-то — определенно, и теперь ее отец прочитал все, что она записала. Тем вечером Билл лицом к лицу столкнулся с угрозой унижения и разоблачения — распадом семьи, потерей работы — и обнаружил вдруг, что упрашивает Дональда, умоляет его сохранить все в тайне, ради Ирен и Дуга. Впрочем, Дональда они не интересовали. Дональд хотел знать только одно: где Мириам. Где она, повторял и повторял он, где моя дочь? А Билл лишь одно ответить и мог: я не знаю. Я правда, правда не знаю.
