имею права на ревность?
Не имею права выставить мужа из дома, когда он сказал, что у него другая женщина?
Да, да, я не права, что его не выслушала. Забыла, что дала обещание: если он встретит женщину, что будет для него важна, я пойму, приму, он не услышит от меня ни слова упрёка. Ну не стала бы я его упрекать, сомневаюсь, что результат был бы другим: понравилась тебе другая баба — ну так вали к ней. Мне это зачем: сидеть и переживать, встанет у него на неё, или они так и будут держаться за руки?
И вообще, умирает и умирает. Теперь я что, должна ей всё простить только потому, что у неё рак? Или потому, что десять лет назад что-то пообещала? Может, потому, что у меня тоже был психолог?
Я уже и забыла, как его зовут. И ничего не хочу о нём знать.
А Наварский свою Музу забудет? Как бы не так! Будет всю жизнь носить ей на могилку цветы и вздыхать, как могло сложиться, если бы не её болезнь и не тварь жена, что не оценила их высокие отношения.
Как просто петь оды ушедшим
И камень немой навещать…
Как сложно живых, надоевших
Любить, принимать и прощать.*
___
*Анастасия Момот
Да, я тоже знала кое-какие стихи.
И да, сейчас во мне говорили эгоизм, и злость, и гнев, даже ярость.
Но это был праведный гнев. И здоровый эгоизм.
Нет никакой дружбы между мужчиной и женщиной.
Нет — и точка.
И вообще, сегодня я не в состоянии никого понимать, входить в чужое положение, быть доброй, заботливой, внимательной. Я и так всю ночь не спала, и так чувствую себя дурой, словно он нашёл себе другую бабу, а наказана я. Мне надо на что-то жить и кормить детей, а у меня даже диплома нет, потому что…
Потому что с утра позвонила соседка.
— Лерочка, ты уж меня прости, старую, но там, где ты сказала, документов нет. Может, ты убрала их в другое место?
— Да нет же, Ирина Филипповна, они там. В ящике стола, — пыталась я её уговорить. — Ну или посмотрите в коробках.
— Извини, моя хорошая, — ответила она, — но рыться в ваших вещах я, конечно, не буду. Извини, — попрощалась она и положила трубку.
Сука! Я прикинула, во что мне обойдётся слетать туда обратно за дипломом и найти его в том самом ящике стола, и я выбрала другой вариант — не самый приятный, зато бесплатный.
Теперь поссорилась с дочерью.
День явно не задался.
Я позвала Веронику обедать и стала собираться.
Не думала, что придётся второй день подряд тащиться на Петроградку, но мне нужен диплом.
И я снова вызвала такси.
Глава 40
Сейчас Санкт-Петербургский химико-фармацевтический громко назывался университет, но, когда его заканчивала я, это был просто институт, основанный более века назад на Аптекарском острове.
Я толкнула дверь. Вдохнула знакомую прохладу. Поднялась по знакомой лестнице.
Всё те же старые двери. Всё те же широкие подоконники.
Студенческие годы. Белые халаты. Как же это было давно.
Вспомнила, как не верилось, что я поступила.
А потом ещё меньше, что когда-нибудь доучусь.
На первом курсе я завалила первый же экзамен — неорганическую химию и кое-как пересдала на троечку. После второго чуть не бросила — не понимала, что я тут делаю, это же совсем не моё: химия, химия, химия. На третьем влюбилась в токсикологию и решила стать судмедэкспертом. А потом, наконец, начались настоящие предметы по специальности, и я втянулась.
Я поднялась в деканат. Написала заявление.
— Через месяц, — сказала мне строгая секретарь.
— А раньше никак? — не ожидала я, что дубликат диплома получать так долго.
— Раньше никак. Я вам позвоню, — ответила она и уткнулась в свои бумаги.
В коридорах стояла удивительная тишина, словно занятия начнутся не завтра, а ещё не скоро.
И я уже хотела идти к выходу, но повернула в другую сторону.
Дверь в кабинет технологии лекарств была открыта, и я заглянула.
Технология была одной из моих любимых.
Мы катали своими руками суппозитории из масла какао, таящим при температуре тела. Делали мази, истошно воняющие дёгтем. Заливали «до зеркала» растительное сырьё для получения настоек. Сейчас и аптек-то производственных не осталось, а когда-то нас учили и собственноручно фасовать порошки, и калибровать стандартные каплемеры, то есть считать сколько капель в одном миллилитре жидкости каждой пипетки.
Я провела рукой по тёмному стеклу штангласа. Улыбнулась, вспомнив, что до сих пор, наливая что-то из бутылки, поворачиваю её этикеткой в руку, как нас научили раз и навсегда.
Никем не замеченная вышла.
В коридоре разговаривали двое мужчин.
— Ну, обсудим ещё, Иван Тимофеич, — сказал тот, что помоложе.
— Конечно, Владимир Константинович, — ответил тот, что постарше.
И тот, что помоложе, уже собрался идти в другую сторону, когда вдруг остановился и повернулся.
— Лерка? Гончарова?
Я охнула.
— Вовка? Баженов?
— Лерка, — кинулся он ко мне. Обнял, встряхнул. Отошёл, чтобы на меня посмотреть. — Глазам своим не верю. Гончарова, какими судьбами?
— Да, вот, была тут в деканате по делу. Не смогла пройти мимо любимых кабинетов, — смотрела я на одногруппника, с которым мы и в колхоз вместе ездили, и пять лет на лекциях отсидели.
— Чем занимаешься? Где работаешь?
— Да, нигде. Дома сижу. С детьми.
— За мужем, значит, — сказал он «за му̀жем», а не «замужем».
— Вроде того, — усмехнулась я. — Знаешь, как
