не известно. Невозможно сказать, в какой степени можно постепенно увеличивать внутреннюю власть государства, не вызывая восстания; но, похоже, нет причин сомневаться в том, что при наличии времени ее можно довести до величины, значительно превышающей даже ту, что достигнута в наиболее автократичных из государств.
Организации, отличные от государств, в основном подчиняются тем же законам, что мы рассматриваем, не считая того, что они не могут применять силу. Я не буду изучать те организации, что не дают особых возможностей для реализации импульсов власти, например клубы. Наиболее важны для нас политические партии, церкви и коммерческие корпорации. Большинство церквей стремятся стать всемирными, пусть даже на осуществление этой цели мало надежд; также большинство из них стремятся регулировать даже наиболее интимные аспекты жизни своих членов, в частности брак и обучение детей. Когда это было возможным, церкви присваивали себе функции государства, что мы видим на Тибете и в вотчине св. Петра, а также в той или иной степени во всех странах Западной Европы до Реформации. Властные импульсы церквей за некоторыми исключениями ограничивались лишь нехваткой возможностей и страхом восстания, принимающего форму ереси или раскола. Однако национализм во многих странах существенно ограничил их власть, перенеся на государство многие эмоции, которые ранее находили выражение в религии[33]. Сокращение силы религии является отчасти причиной, а отчасти следствием национализма и возросшей силы национальных государств.
Политические партии до относительно недавнего времени были слабо структурированными организациями, которые предпринимали лишь незначительные попытки контролировать поведение своих членов. В XIX веке члены английского парламента часто голосовали против лидеров своих партий, а потому результаты разногласий были гораздо менее предсказуемыми, чем сегодня. Уолпол, Норт и молодой Питт в определенной степени контролировали своих сторонников методами коррупции; но когда коррупция сократилась, а политика все еще оставалась аристократической, партийные лидеры не могли оказывать никакого реального влияния. Сегодня же, особенно в лейбористской партии, люди приносят клятву верности ортодоксии, причем нарушение этой клятвы обычно влечет как исключение из политической жизни, так и финансовые убытки. От членов партии требуется двоякая лояльность – лояльность программе, то есть лояльность в провозглашаемых мнениях; и лояльность лидерам, которая должна проявляться в каждодневной деятельности. Программа формулируется формально демократическими методами, но на самом деле ее в основном определяет небольшое число опытных игроков. Именно лидеры должны в своей парламентской или правительственной деятельности решить, попытаются ли они осуществить программу; если они принимают решение о том, что они не будут этого делать, обязанность их сторонников – поддержать своими голосами эту непоследовательность, на словах отрицая то, что она вообще имела место. Эта система дала лидерам власть, позволяющую пренебрегать рядовыми сторонниками и отстаивать реформы, не считая должным проводить их на практике.
Но хотя плотность организации значительно выросла во всех политических партиях, в демократически партиях она все еще гораздо меньше, чем у коммунистов, фашистов и нацистов. Последние в историческом и психологическом плане являются результатом развития не политической партии, но тайного общества. При автократическом правлении люди, стремящиеся к радикальным переменам, переходят к секретности, а когда они объединяются, страх предательства приводит к весьма строгой дисциплине. Вполне естественно требовать определенного образа жизни, выступающего защитой от шпионов. Риск, секретность, современные страдания и надежды на будущий триумф – все это производит едва ли не религиозную экзальтацию, привлекая тех, кому такое умонастроение особенно свойственно. Следовательно, в тайном революционном обществе, даже если его целью является анархизм, с высокой вероятностью возникает суровая деспотия, контроль, распространяющийся далеко за пределы того, что обычно считается политической деятельностью. После Наполеона Италия была наводнена тайными обществами, к которым некоторых влекла революционная практика, а других – криминальная. То же случилось в России с распространением терроризма. И русские коммунисты, и итальянские фашисты пропитались менталитетом тайного общества, и нацисты создали себя по их образцу. Когда их лидеры захватили правительство, они стали править государством в том же духе, в котором ранее они правили своими партиями. Теперь от их последователей по всему миру требуется повиновение ровно того же рода.
Рост размера экономических организаций навел Маркса на его представления о динамике власти. Многое из сказанного им по этому предмету оказалось истинным и применимым ко всем организациям, в которых может найти выражение стремление власти, а не только к тем, что имеют определенные экономические функции. В производстве тенденция заключалась в развитии трестов, которые по своему масштабу равны крупному государству и его сателлитам, хотя они и редко доходят до образования всемирных трестов, если не считать индустрии вооружений. Тарифы и колонии заставили фирмы вступить в тесные связи с государством. Чужеземное завоевание в экономической сфере стало зависеть от военной силы нации, которой принадлежит рассматриваемый трест; более оно не проводится, если не считать весьма ограниченных случаев, старыми методами исключительно деловой конкуренции. В Италии и Германии отношение между крупными фирмами и государством стало еще теснее и очевиднее, чем в демократических странах, но было бы ошибкой предполагать, что крупный бизнес при фашизме контролирует государство в большей мере, чем в Англии, Франции или Америке. Напротив, в Италии и Германии государство использовало боязнь коммунизма, чтобы поставить себя выше крупных фирм и выше всего остального. Например, в Италии вводятся весьма суровые налоги на капитал, тогда как гораздо более мягкая форма той же меры, предложенная британской Лейбористской партией, вызвала возмущение капиталистов, сумевших отстоять свои интересы.
Когда соединяются две организации с разными, но не несовместимыми целями, результат оказывается более сильным, чем у любой из прежних организаций или даже их суммы. До войны Великая северная железнодорожная компания связывала Лондон с Йорком, Северная восточная компания – Йорк с Ньюкаслом, а Северная британская – Ньюкасл с Эдинбургом; теперь же Лондонская северо-восточная железнодорожная компания (LNER) связывает все эти направления и является, очевидно, сильнее трех компаний, сложенных вместе. Точно так же появляется значительное преимущество, если вся сталелитейная промышленность от добычи руды до кораблестроения контролируется одной корпорацией. Отсюда естественная тенденция к объединению; и это относится не только к экономической сфере. Логичным результатом этого процесса является поглощение наиболее сильной организацией, которой обычно оказывается государство, всех остальных. Та же тенденция должна была бы со временем привести к созданию одного всемирного государства, если бы цели разных государств не были бы несовместимы. Если бы цель государств состояла в богатстве, здоровье, уме и счастье своих граждан, несовместимости бы не было; но поскольку такие цели – каждая по отдельности или все вместе – считаются менее важными, нежели национальная власть, цели различных государств вступают в конфликт и не могут быть достигнуты путем объединения. Соответственно, если появления всемирного государства и можно ожидать, то разве что вследствие завоевания всего мира каким-то одним национальным государством или же вследствие всеобщего обращения в некую стоящую
