Безумного. Между тем, отмечал Мишле, «легитимность Карла VII была крайне сомнительной»: его мать Изабелла Баварская, поддержавшая права на престол Генриха VI, заявила, что родила сына-дофина не от мужа.
Жанна разрубила этот гордиев узел: признав дофина из Буржа подлинным королем Франции и добившись его коронации в Реймсе (Генрих VI был коронован лишь в Сен-Дени). «Женщина запутала этот великий вопрос о праве (наследования. – А.Г.); женщина сумела его прояснить»[320], – резюмировал историк. Персонализируя волю народа, воплощая его представление о должном, нравственном, выражая его здравый смысл, Жанна, под пером Мишле, сделалась олицетворением самой Франции как формирующейся в тяжелейших испытаниях нации. Ее образ выполнял «функцию матрицы»[321], историк желал, чтобы в Жанне с ее способностью сохранять доброжелательность в самых жестоких раздорах видели завет «старой Франции» «новой Франции».
В позднейшей историографической традиции подчеркивали «неудержимый лиризм», «экзальтированный стиль», фактические ошибки в образе Жанны, созданном великим историком-романтиком, а его концепцию сводили порой к «конструированию патриотического мифа, в котором национализм превращается в карикатуру на самого себя». Действительно, Мишле впадал в патетику: существовал «необъятный хаос феодов», великая страна жила «без определенной общей идеи». И вот явилось «прекрасное чудо», силой «огромной и чистой любви юного сердца» страна «стала Родиной»[322].
Тем не менее в близких классику ХIХ в. выражениях подчеркивал роль Жанны критически относившийся к традиции Мишле классик современной медиевистики: «Прихожанка из Домреми принесла народное слово… Она призвала к покаянию во имя очищения королевства от грехов, которые его низвергнули… Благодаря ей произошло чудо, осветившее все вокруг. Это чудо, позволившее преодолеть дух безнадежности, полностью изменило ход вещей… дало толчок глубинному движению, которое не могла остановить ее мученическая кончина… Жанна объединила нацию»[323]. А по словам другого современного классика, Жанна «перевернула военную ситуацию, которая могла показаться безнадежной, и вновь направила Францию по предназначенному ей пути»[324].
Итак, в ходе Столетней войны, по Мишле, 1) формировалась французская нация, 2) в основе национального формирования заключалось нравственное чувство и 3) главным носителем его явилась женщина, и женщина из народа, от истинных национальных корней. Когда Мишле утверждал, что «Францию могла спасти только женщина»[325], он вступал в скрытую полемику с государственной традицией, сформировавшейся в ходе Столетней войны.
Разрешением династического вопроса явилось принятие так называемого салического закона, лишавшего женщин и наследников по женской линии прав на престол. Историки отнесли этот закон к категории «фундаментальных», образующих «институциональную идентичность»[326] французской монархии. Оснований для принятия закона казалось достаточно. Столетняя война началась с династических притязаний Эдуарда III Плантагенета, как сына дочери Филиппа IV Изабеллы Английской, и на заключительном этапе войны иноземцы вновь опирались на наследование по женской линии и на ставшую во главе проанглийской партии Изабеллу Баварскую, которую людская молва сравнивала с виновницей Троянской войны Еленой Прекрасной. Наконец, во французском сознании оставалось памятным «грехопадение» красавицы Алиеноры Аквитанской, изменившей своему супругу Людовику VII и сочетавшейся вторым браком с королем Англии (1154), принеся британской короне в приданое те самые земли, вековое соперничество за которые сделалось подоплекой войны[327].
Похоже, Мишле это, равно как разврат при дворе Филиппа IV, интересовало мало. Он воспевал добродетельность простых французских женщин, прежде всего той, что олицетворяла для него самое Францию и выражала волю ее народа. Патриотизм с его «женским лицом» сделался важнейшей особенностью процесса, который историк назвал «исцелением Франции»[328], имея в виду как «болезнь» упадок духа и кризис нравственности. И то, и другое историк относил прежде всего к правящему классу. Рухнула та система морали, что была основана на «страхе Божьем и уважении к обычаю (usage)»[329]. Феодальную мораль должна была заменить национальная. Впечатляющим выражением национального формирования и явилась феминизация сакральной сферы – высвобождение нации в женском облике из символического «тела короля»[330].
Сфокусированное на личности короля «национальное чувство», пишет Бон, стало в ходе Столетней войны превращаться в национальное сознание: «Нация, наконец, обрела самовыражение. Отныне она мать, и долгом всех французов стало жертвовать ради нее жизнью». С конца ХIV в. национальное сознание выражало себя преимущественно в жанре ламентаций. Характерны «Ламентации Франции» Э. Дешана:
Я скорблю и оплакиваю потерянные годы, стойкость, честь.
Я лишаюсь имени,
Над ним смеются.
Я погибаю и потому кричу [331].
В XV в. голос, оплакивающий несчастья страны и утрату ею «имени» (в понятиях того времени – идентичности), обрел телесность. У Никола де Кламанжа уже прорисовывается восприятие Франции как матери – обессиленной, с повязкой на глазах, лишившейся скипетра и короны, неспособной прокормить своих детей. В популярном аллегорическом сочинении Алена Шартье «Четырехголосая инвектива» (1422) – это четко очерченный образ величавой дамы. «У нее королевская корона на распущенных белокурых волосах. На ее накидке королевские лилии и эмблемы, а также символы различных наук». По краю накидки заметны цветы, плоды, животные – все то, что символизирует природные особенности и богатство страны. На фоне разрушенного дворца дама бранит трех своих детей, олицетворяющих различные сословия, призывая их к выполнению своего долга[332].
Образ Франции-Матери был растиражирован в текстах XV в. с различными вариациями, среди которых выделяются представление Франции вдовствующей королевой или в ипостаси Девы Марии. Образ Богородицы как верховной представительницы («предстателя») страны подтверждает, что аллегория нации в иконографии того времени относится не только к реальной иерархии, но и к системе духовных ценностей. Сам король изображается подчиненным Королеве-Франции, он поклоняется ей вместе с другими ее детьми.
Так продолжалось недолго: ХVI век опрокинул всю эту иконографическую систему. Символизируя переход к абсолютизму, аллегорией Франции сделалась женщина, «опустившаяся на колени перед королем, который отныне изображается отцом, а не сыном нации»[333]. Восторжествовала концепция национального единства как территориального объединения вокруг королевской власти, что, впрочем, отнюдь не исключало духовного объединения. «Королевская религия», народная вера в короля распространялась в различных частях королевства, соединяя прочной связью особу короля со страной, которой он управляет.
Характерная особенность текстов XV в. – возрождение античной темы «умереть за родину». Если с ХI–XII вв. признаком лояльности суверену, ассоциируемой с «патриотизмом», признавалось выполнение фискальной, а затем и воинской повинности, то Столетняя война придала всем видам долга характер общественного служения и драматическую чувствительность: «Каждый должен посвятить себя защите своей земли… Нет таких трудностей, которые нельзя преодолеть, чтобы спасти родной край (lieu de sa nativité)». «Путь Небу будет угодно, чтобы я умер за общее благо, а не вместе с ним. Пусть все беды падут на меня и мою семью, но пусть Бог
