себя и своих способностей. Каждое движение эгоиста наполнено самолюбием, самовосхищением и пренебрежением чувствами других людей. Опьяняющая мысль превосходства застекляет взор, превращая мир вокруг в механизмы удовлетворения собственных потребностей. Наверное, каждый встречался в своей жизни с такими людьми, быть может, кому-то было дано проклятие полюбить такого человека, а кто-то может и является этим самым эгоистом».
Глава 3. Самолюбие
«Самовлюбленные люди – лживые люди, научившиеся хорошо изворачиваться в жизни и использовать свои положительные качества, просто не замечая плохих. Такие дураки, не более, могли бы быть хорошей задницей сине-красного оттенка африканского бабуина. И я бы с радостью привел их в такое состояние, но не имею на то способностей, ведь оцениваю себя здраво. Именно здравость мысли, самокритика, объективность помогают сдержать чрезмерное себялюбие. Эти же компоненты совместно с социальными нормами, воспитанием и образованием придают человеку человеческое лицо, отводя подальше от первобытных простейших потребностей по типу безрассудного размножения»
Обычная тропа, пронизывающая обычные скалы. Ничего, кроме обычности, если бы не четырехконечная звезда и полумрак во все времена года и во все часы дня. Герман ощутил, что ветер, дующий в лицо, стал холодным, как каша в школьной столовой, которую повариха специально поставила под окно студеным зимним утром. Захотелось есть. Даже эта каша, которая, скорее всего, была обычной манкой, вызывала бурную реакцию в желудке психиатра. Кричащие чайки над головой в это время будто посмеивались, считая, что путник стоит на грани и готов «подняться в развитии» до их уровня.
Позабыв о голоде, о холодном ветре, тьме, пытаясь не замечать каменное окружение, напоминающее тюрьму страшных прошлых снов, Герман пошел вперед. А разве был у него выбор? Конечно был! Остаться тут и ловить чаек голыми руками для дальнейшего приготовления в лучших традициях средневековой голодной и покрытой болезнями Европы. Нет уж! Уж лучше смерть и неизвестность впереди.
Свет от четырехконечной звезды проникал в пространство между скалами плохо. Было темно, тихо и очень неуютно. Вдруг, Риц услышал шорох, топот маленьких ног и детский смех, знакомый детский смех. Он остановился, прислушался и не поверил самому себе. Но он ждал, он ждал и надеялся, стоя на месте, что приближающийся смеющийся человек – не тот, о ком он подумал. Прошло пару секунд, смех стал громче, звуки доносились откуда-то совсем не далеко, появилась тень. Тень! И из-за угла вышел мальчик, кружащийся вокруг себя и ловящий маленькими ручками восьмилетнего человечка воображаемую бабочку. Черноволосый, задорный, в коричневых до колен шортах и милой слегка измятой рубашке, мальчик не замечал Германа. Молча, будто посылая невидимые волны, мысли, он звал Рица. А Риц стоял, смотрел и не понимал, как такое может быть. Как мальчик, которого нет вот уже более десяти лет, сейчас играет перед ним и смеется? Как маленький Герман оказался тут перед взрослым Германом Рицом? Да, да, да! Этот мальчик, этот черноволосый мальчишка – наш юный психиатр, но в гораздо более юном возрасте.
«Я!» подумал Герман. И продолжал стоять, выпучивая глаза, которые, быть может, через пару секунд в таком состоянии, выпали бы из головы, подобно глазам уставшего от жизни мопса.
Придя в себя, Герман стал приглядываться к игравшемуся себе. Мальчик продолжал не замечать взрослого Рица, он продолжал играть и начал уходить. Смех стал отдаляться от ушей Германа Рица, и он принялся идти за собой. Идти туда, куда вел его он же сам в восьмилетнем возрасте.
Мальчишка шел впереди, иногда подпрыгивая и часто смеясь. Взрослый путник почти бесшумно шел сзади.
Света становилось больше, он становился теплее и ярче. Герман моргнул и не увидел больше перед собой мальчишку. На смену мальчишке появился цирковой красный шатер огромных размеров. Высокий, в диаметре больше пятнадцати метров, он ярко красными и оранжевыми красками разгонял тоску этого мира.
Риц зашел в шатер. И тут же встал. На манеже, на огромных деревянных ходулях передвигалось более двух десятков человек. Их лица были разукрашены геометрическими фигурами зелено-синими красками. На головах у великанов с деревянными «ногами» были разные, порой, забавные уборы: колпаки, цилиндры, шляпы, пиратские треуголки и даже перьевые подушки, примотанные шнурками к головам. Люди на ходулях бегали, кричали, пели детские песни и читали стихи, часто ссорились и пытались подставить «подножку».
Бум! Раздался хлопок от хлопушки. Бум! Взрыв от пушки! Бум! Порвался мяч. Бум! Упал трюкач. Энергия бушевавших трюкачей заполнила весь шатер. Зрители принялись бросать воздушную кукурузу в циркачей, смеясь и аплодируя.
Оторвав взор от картины, что могла присниться Босху в момент угасания воображения, Риц принялся рассматривать зрителей, и почти сразу же вновь заметил себя маленького, сидящего одним на деревянной скамье в третьем ряду. Он тряс ногами, медленно пожевывал воздушную кукурузу и смотрел не на манеж, где творилось что-то странное, смешное и напоминающее детские фантазии, а на проход между скамьями правой и левой стороны посадочных мест. Он смотрел, не отводя взгляда и тяжело глотая пищу. Улыбка исчезла с его лица. В проходе вместе с незнакомым мужчиной стоял отец Рица. Он разговаривал с мужиком в шляпе, жадно ел воздушную кукурузу и громко смеялся. Вдруг его лицо потеряло мимику, стало лишенным выражениями чувств. Он замолчал и уставился взглядом куда-то вправо. Он посмотрел на сына, а затем начал падать. Упав на пол, он пустился телом в конвульсии, и, ударяясь головой о землю несчетное количество раз, потерял сознание. В это время, восьмилетний Герман, видя происходящее, продолжил сидеть на скамье без страха и слез. Взрослый же Герман посмотрел на маленького себя, отстранено и одиноко сидящего на скамье, совершенно не переживающего за отца, а затем посмотрел на паникующего незнакомца в шляпе.
Подул сильный ветер, настолько сильный, что тот смог выдуть всей своей мощью Германа из красного шатра. Оказавшись снаружи, Риц увидел, как после выстрела пушки, шатер исчез маленькой вспышкой огня.
Вспышка была яркой, горячей. Она согрела на миг душу Германа, но дала повод для размышлений. Увиденное только что явно было не простым искаженным воспоминанием из детства. Чувствовался намек, предостережение.
Герман почесал нос, нахмурил брови и, стоя на тропинке, развернулся в противоположную сторону, от той, откуда пришел. Тропинка удалялась меж скал вперед, поднималась и резко обрывалась в небе на горизонте.
Риц побежал. Он почувствовал близость искомого, близость свободы и близость возможного разочарования. Скалы стали уменьшаться, тропинка подходила к своему концу. Остановившись у обрыва, взору Германа предстал мир Самолюбия, что пока выглядел, как огромная серая вертикальная стена, покрытая волнами туч и тумана. Благодаря отражению
