такое?! – ныл Гриша, зажмуриваясь, вжимаясь в комод. – Оно укусило меня, –хромал к окну. – Укусило.
– Войнуг!
– Тихо! – рявкнула Аня, перетягивая внимание войнуга на себя. – Куть-куть-куть, – манила пальцем, заводя руку с ножом за спину.
– Это не собака. Это совсем не собака, – в бреду твердил Гриша. – Нужно в окно. Здесь окно открыто.
Тварь зарычала, пригнулась, готовая атаковать в любую секунду.
– Не шевелиться, – прошептала Аня, прикидывала расстояние от двери до ловушки.
Три-четыре шага. Доски пола поскрипывали от ее движений. Витя стоял в проходе. Все обмерли, кроме крадущейся Ани. Шаг. Второй. «Ууууууаов». Монстр принюхался, с хрустом вытянул шею на пойманный запах. Гриша заорал и ринулся к окну. Через секунду крик его погас, а сам Гриша исчез в дыре погреба. Тварь бросилась пумой на сестру, в два прыжка повалив ее на пол. Витя метнулся следом. Вынув зубы из заслоняющей шею руки, войнуг оставил Аню, шипя и оскаливаясь на отчаянные удары Вити. Внутри твари заклокотало рычание. Аня извернулась, вонзила нож в рваную грудину монстра.
Дом сотряс голос отца:
– Витя? Эй! Что за шум?
Тварь гортанно завыла, изломанной лапой царапая по рукояти. Язык свешивался из грязной челюсти с коронками – человеческой челюсти, выпирающей из черепа полусгнившим звеном. Тварь скулила, расшатывая рукоять ободранной лапой: нож выпал, покатился со стуком по доскам пола.
В кухне вспыхнул свет. Оклики отца будили стены. Монстр вздыбился, захрипел и в два прыжка скрылся за окном.
Витя схватил сестру за плечи:
– Ты цела? Цела?! – Заполошно выискивал раны.
Ее платье темнело слизкими пятнами, через правую щеку тянулся порез, рваные раны предплечья заливала кровь.
Аня смотрела пустым взглядом, повтором твердя:
– Я в него ударила. Ударила. Ножом. И ничего, Витя. Ничего!
Злой голос отца приближался: «Витька! Мать вашу, что происходит!».
– Витька, что здесь проис… – свет в чулане ослепил, вышиб дыхание внезапностью, – …ходит.
Со дна погреба донесся жалобный голос Гриши:
– Помогите! Ребят! Кто-нибудь?
Все в ужасе заглянули вниз.
– Ты жив? – крикнул Витя. – Рехнуться, цел там?
Гриша сидел на полу среди помятых картонных коробок, вжавшись в цементную стену щенком. Зацепленный при падении плед свисал с гвоздей сорванной ширмой.
– Не знаю, – приглушенно ответил. – Нога огнем горит. И голова… – Он скинул разорванный капюшон куртки, смотря из темноты недоверчиво, боясь покидать убежище. – Ее нет? Той… псины?
– Нет. Сиди! Я сейчас спущусь, – заверил Витя, скидывая веревочную лестницу.
– Эта тварь воняла трупаком. Трупаком. Это, блин, не собака. – Он утер нос рукой, а затем оторопело посмотрел на рукава светло-серой куртки, багровеющей разводами. – У вас есть нашатырь? – спросил сдавленно. Попытался подняться, снова рухнул марионеткой. – Отвернитесь. Кажется, меня сейчас вывернет.
Глава 12. Наживка
Спустя три дня детали нападения не воспринималось туманно-ужасным. Анальгетики ослабили снотворное действие, волнение осело на мутное дно памяти. Пришло осмысление.
Аня чувствовала угрозу ясно и неотвратимо. Угрозу ей, брату, любому в Сажном. Опасения подтвердились. И план бы сработал наверняка, если бы не вмешался случай. Но сколько еще таких случаев сыграют подножку Зверю? Одна, две, три помехи до окончательной расправы? Да, в тот раз палача спугнули. Раны зашили, вкололи лекарства, припрятали страхи. Но что делать теперь, когда угроза заявила о себе без оглядки? с готовностью быть уличенной, опознанной? Как долго случай может ограничивать ярость монстра? Сколько у могрости войнугов? Кто они? Где они?
Происшествие в доме Рудневых мало всколыхнуло общественность. Гриша бредил, что в дом пробралась бешеная собака, и волнение жителей сосредоточилось на бездомных псах. Поползали слухи о волках, о немедленном отстреле, охоте.
Аня сомневалась, что Гриша верил в собственные объяснения, – не теперь сочинять сказки, после разговора с ним. В больнице он выглядел испуганным, бледным от приступов рвоты и шока. На расспросы невразумительно твердил о плешивой псине и в подтверждение демонстрировал глубокие укусы на ноге. Часть отметин на укусах принадлежала человеческим зубам, но историю развивать не стали. Гриша молчал. Витя и она – тоже.
Попытка выбраться из ямы страхов толкнула Гришу на телефонный звонок. Сегодня он впервые озвучил Ане сомнения: в чулане рычал не пес. Стояло раннее утро, разговор получился кратким, обрывистым. Гриша зевал и вспоминал подробности нападения смутно, но с упрямыми намеками на замогильную чертовщину; признался, как много думал о том вечере: нервозность друга, кочерга, брошенный с едой стол и полумрак. Открытое окно, плед на дыре погреба. «Вы устроили ловушку», – догадался. Аня промолчала. Ее взволновала другая его уверенность: «Нам не замолчать это. Ярмак, похоже, видел ту тварь. Он ведь был там, у вашей калитки».
Аня шагала вдоль коттеджей, желая прояснить ситуацию, надеясь, что эта жуткая тайна знакома Ярмаку, и возможно, он тоже ищет помощи. Если бы только сколотить группу противодействия, заручиться поддержкой, тогда можно рискнуть дать отпор жуткой напасти.
Дом Ярмаков встретил ее замком. Мороз свирепствовал, облака в райской бирюзе неба плыли льдинами айсберга.
В автосервисе Аня с трудом дозвалась Ярмака сквозь звон металла. Они с Сычом общались с двумя мордоворотами в кожаных бомберах, и веснушчатый паренек в очках упрямо выставлял ее за дверь с непреложным: «Клиенты». После окрика Сыча, ей велели ждать на крыльце.
Наедине с братом Лоры, Аня общалась последний раз года четыре назад. Он тогда был пьян, просил передать Наде, что раскаивается. Подробности Аня тогда не слушала, потому что тон его звучал скорее угрожающе-требовательно, чем вежливо-просяще. Говорить с Ярмаком для Ани – сродни испытанию. Она считала его задиристым балбесом, которого во всем и всегда покрывала сестра. Лора и слышать не желала о плачевных выходках брата. Ярмак – источник скабрезных шуточек и пошлых предложений – главный виновник окончательной ссоры Ани с сестрой. Терпение Ани надломилось после угроз в адрес Юры. Лора заняла сторону брата, и самое отвратительно – Аня понимала ее, жалела, ведь знала причину.
Около десяти лет Лора и Ярмак прожили с отчимом. У того имелся пунктик в одутловатой башке: если кто-то смеется за его спиной – он смеется с него, если кто-то нарушает порядок в доме – он оскорбляет его. Ремень служил единственным методом воспитания. Но Лора избегала побоев: весь удар принимал брат. И даже сейчас, когда Ярмак стоял перед Аней, нагло просвечивая ей взглядом, она помнила, как их отчим загнал ее с Лорой в угол и замахнулся ремнем. Помнила, как вступился Ярмак, как с вызовом врал, что один опрокинул мешок с луком. Отчим поволок пасынка за шкирку в кухню. Аня с Лорой испуганно всхлипывали в углу, пока за дверью переворачивалась посуда, мебель, – а затем противостояние
