здесь что-то не так? Вот именно с этой самой доброй волей, которая по большому счету не совсем понятная. С чего вдруг такое благородство и высокие порывы? Он ведь не дурак, чтобы вот так запросто поверить, будто строгая девушка Елизавета Максимовна примется изображать из себя страстную воздыхательницу исключительно в память о наглых пацанах, которых прижучил Гриневич?
Ну да, не дурак. Однако же поверил. И даже ответные виражи начал нарезать — исключительно из благодарности и гуманизма. А все почему? Потому что растерялся от неожиданной помощи и испугался — сначала того, что случилось с ним вечером во время убийства Пироговой, а потом обвинения в этом самом убийстве.
Господи! Ну зачем он все время крутится около одного и того же, постоянно об этом думает, хотя ничего вразумительного придумать не может?
Почему он не хочет подумать о том, что Саранцеву кто-то элементарно подставляет и поэтому подбрасывает ей в кабинет тетрадь Пироговой, а следом Гриневичу — записку с весьма недвусмысленным содержанием. И этот «кто-то» действительно ходит совсем рядом, по одним и тем же школьным коридорам, потому как на поминках были только свои и один из этих «своих» сунул в куртку записку.
Володя очень сильно напрягся, стараясь вспомнить, кто и когда подходил к его стулу, на котором висела куртка, но ничего не вспоминалось. Да и как вспомнишь, когда были хоть и «свои», но не пять — семь человек, и люди постоянно ходили туда-сюда, и сунуть незаметно лист бумаги труда никакого не составляло?
Он попытался хоть приблизительно вычислить «благодетеля», но никто не шел на ум.
«Это потому, что у меня ума не палата», — честно признался самому себе Гриневич. Самый обычный, среднестатистический ум, как говорила его принципиально объективная мама. Но хорошо, что хоть такой есть. Многие его товарищи по спорту и «среднестатистическим» не могли похвалиться…
Володя завел мотор и поехал к школе — он жил в противоположной стороне, и самый короткий путь был мимо гимназии. Ехал не спеша, все еще пытаясь что-то додумать и что-то вычислить, и в трех кварталах от места работы увидел медленно бредущих по улице Борзенкова и носатого мужчину из университета. Сергей Игнатьевич тяжело переступал длинными ногами, а мужчина семенил рядом, поддерживая Борзенкова под руку, и что-то говорил, вскидывая голову и едва ли не приподнимаясь на цыпочки. Зрелище было довольно забавное и одновременно грустное. Старый жираф и пузатая кудлатая собачонка.
Гриневич притормозил, опустил стекло и крикнул:
— Сергей Игнатьевич! Вас подвезти?
Имени «пузатой кудлатой собачонки» он вспомнить никак не мог, хотя и имя слышал, и фамилию — смешную какую-то фамилию.
Борзенков замер, прислушиваясь, а «кудлатый» принялся озираться.
— Я здесь! — вновь крикнул Володя, опустив боковое стекло и высунув голову.
— О! Коллега! — обнаружил наконец Гриневича «пузатый» и едва ли не поволок Борзенкова к машине со словами: — Вокруг столько транспорта, что и знакомых не приметишь. Вы очень кстати, Владимир Николаевич!
Обращение по имени-отчеству Володю очень удивило. Надо же, какая осведомленность! А от удивления он вспомнил: Казик — вот какая смешная фамилия у «пузатого кудлатого». Имя, однако, никак не всплывало, и Гриневич произнес расплывчато:
— Я вас подвезу до дома. И вас, и вас…
— Право же, не стоит… у вас, наверное, свои дела… а мне тут недалеко, Аркадий Михайлович любезно согласился проводить, — попытался было воспротивиться Борзенков, но Казик шустро распахнул дверцу:
— Действительно, совсем недалеко. У Владимира Николаевича это отнимет совсем мало времени, а вы уже притомились. Тяжелый все-таки день выдался.
И он принялся чуть ли не впихивать Борзенкова в салон.
— Вас я тоже довезу, — сказал Володя и добавил, словно повторяя только что выученный урок: — Аркадий Михайлович.
— Премного благодарен! — обрадовался Казик. — Мне, кстати, тоже недалеко.
До дома Сергея Игнатьевича добрались без всяких «пробок» почти мигом, после чего Володя спросил, где живет Казик, и прикинул, что, если с отсутствием «пробок» снова повезет, времени в пути он даже не заметит. Гриневич выехал из двора, и в этот момент зазвонил мобильник.
— Володька! У нас ЧП! — проорала Ляхова так, словно не по телефону говорила, а толпу пыталась перекричать.
— Ты чего? — едва не выронил мобильник Гриневич, а сидящий рядом Казик аж вздрогнул. Зычный голос Зойки гремел на всю машину.
— ЧП у нас! Лизавету… — Голос на мгновение пропал.
— Что сделали?! — Володя резко притормозил, приткнувшись к краю дороги.
— В Лизавету кинули дерьмом! Причем большим шматком!
— Ты серьезно? — не поверил Гриневич.
— Нет! Шутки шучу! — огрызнулась Зойка.
Володя недоуменно покрутил в руке телефон, затем покосился на Казика… Тот удивленно округлил глаза.
— Перестань орать и как-нибудь повнятнее объясни, — проговорил Володя и поплотнее прижал трубку к уху. Ему вовсе не хотелось делиться столь странной информацией с почти незнакомым человеком, но зычная Зойка поделилась, и теперь Гриневич не знал, как дальше продолжать разговор. Не вылезать же демонстративно из машины. Неловко как-то.
Казик же, похоже, сам неловкости вовсе не испытывал, более того — чуть ли не уши оттопырил, прислушиваясь. И все это с таким видом, будто право имеет.
— Ты сама-то где? — пресек спровоцированную самим собой попытку дать внятные объяснения Гриневич. — А то я вот довезу Аркадия Михайловича и подъеду к тебе.
— А чего ко мне-то подъезжать? — проигнорировала намек на чужое нежелательное присутствие Зойка. — Я вообще не дома, у своих стариков я. Ты к Лизавете дуй! Это она в шоке! Мне позвонила, аж голос дребезжал! Прикинь, около самого дома ей кто-то в спину кусок дерьма швырнул! Прямо в ее новый белый плащ!
Володя вдруг явственно представил этот белый плащ, перехваченный широким поясом, и неожиданно подивился: у Саранцевой попка-то кругленькая, а талия узенькая — славная фигурка у Лизаветы, он только сейчас, в воображении, оценил. И тут же представил другое — вот этот самый «кусок», припечатанный к прямой спине.
— А это самое… дерьмо… — он помялся, — откуда взялось? Из туалета, что ли?
И брезгливо поморщился.
— Ну, ты уж вообще!.. — с еще большей брезгливостью профырчала Зойка. — Оно собачье! — И тут же добавила гневно: — Все равно мерзость жуткая! — И подытожила сурово: — Володь, ты к Лизавете съезди. Уж больно это дерьмо странно воняет!
— Да, странно… — пробормотал Гриневич, засовывая трубку в карман куртки и нащупывая пальцами бумажный листок с не менее странной запиской.
«Сначала кто-то пишет записку про маленькую стерву, потом швыряет собачьим дерьмом. Хорошо, хоть собачьим…» — мысленно продолжил он и произнес вслух:
— Аркадий Михайлович, вы извините… вам тут дворами дойти близко, а мне срочно ехать надо в другую сторону.
— Совершенно верно! — с готовностью подтвердил Казик. — Я отправляюсь с вами!
— Куда? — растерялся Володя.
— К Елизавете Максимовне. Уж это вы извините, я специально не
