собирался подслушивать, но у вас такой телефон… и такая громкая приятельница… Так что я оказался в курсе и намерен ехать с вами.
— Но…
Володя не очень хорошо себе представлял, как явится к Лизе с Казиком, и еще хуже представлял, как следует поприличнее отделаться от навязчивого спутника, начал судорожно придумывать соответствующее объяснение, однако Казик решительно пресек мыслительный процесс:
— Я обязательно должен переговорить с Елизаветой Максимовной. Вам, Владимир Николаевич, все это, быть может, кажется просто отвратительным хулиганством, а мне кажется совсем другое. Сначала тетрадь Пироговой, которую подбросили Елизавете Максимовне, теперь собачьи какашки, которые бросили в саму Елизавету Максимовну… Все это совсем неспроста, скажу я вам.
— А откуда вы знаете про тетрадь? — поразился Гриневич.
— Оттуда, что я вообще все знаю про эту скорбную историю. Ну… не все, конечно, — внес поправку Казик, — кто убил Галину Антоновну, я не знаю, но про все события вокруг… в курсе.
— Откуда? — еще больше поразился Володя.
— Оттуда, что у меня хорошие приятельские отношения с майором Ореховым, который и занимается расследованием.
— Это он вам по-приятельски, за рюмкой водки, все тайны следствия разболтал? — уже без удивления, но с явным осуждением спросил Гриневич.
Что ж, оно понятно, коли дружки, то чего не посплетничать? Все тайное рано или поздно становится явным, особенно вот так, за рюмашкой. И никакая подписка о неразглашении не поможет. Впрочем, вполне вероятно, ничего особо секретного здесь нет — это ему, Володе, по незнанию кажется, будто следствие полно тайн. А тайны-то настоящие — только личные. Которые конкретно тебя касаются и которые ты будешь скрывать, хоть нож к горлу приставят.
Это он, Гриневич, язык себе узлом завяжет, но не расскажет, что произошло тем вечером, когда убили Пирогову. С ним лично произошло. Так неожиданно и так не вовремя! И еще не известно, поставлена ли точка или всего лишь многоточие. А потому не то, чтобы от страха трясется, но постоянно об этом помнит и напрягается.
Вот и сейчас углубился в воспоминания, напрягся и даже с ходу не среагировал на слова Казика:
— По поводу водочки вы из собственного опыта делаете заключения?
— А? — Володя несколько секунд помолчал, соображая, какой еще такой личный опыт, и наконец опомнился: — Я вообще мало пью, я же спортсмен, хоть и бывший.
— И я мало пью, — сказал Казик, — хотя к спорту даже отдаленного касательства не имею. Мне просто не нравится много пить. А еще мне не нравится, — Аркадий Михайлович выдержал паузу, — когда люди делают поспешные выводы. Что значит — разболтал? Вовсе даже нет. Вы ведь ни майора Орехова не знаете, ни меня, ни наших отношений. А отношения эти прежде всего деловые. Я, если так можно выразиться, внештатный помощник полиции, причем отнюдь не бесполезный. И лично вам, Владимир Николаевич, исключительно повезло, что я совершенно случайно — уверяю вас, совершенно случайно! — оказался вовлеченным в это дело.
— Повезло?.. Мне?.. — Володе стало неловко. И впрямь сболтнул про водку, зачем, спрашивается?
— Именно вам, — подтвердил Казик. — Потому что вы тоже некоторым образом оказались вовлеченным в это дело.
— Я? — Володя поерзал на сиденье и зачем-то отстегнул привязной ремень — словно намереваясь выскочить из машины и кинуться куда подальше. От этого Казика и его намеков. — Вы о чем? — спросил он, ничуть не сомневаясь, что услышит в ответ.
И услышал:
— В частности, о том вечере, когда убили Галину Антоновну. Вы что-то скрываете, причем с завидным упрямством, хотя на упрямого человека вовсе не похожи. Что-то случилось с вами в тот вечер, но вы почему-то никак не хотите рассказать, что именно.
— Я… общался с Лизой Саранцевой… Я не хотел об этом говорить… Личное это… Но Лиза сама рассказала… — чувствуя отвращение к самому себе, выдавил Володя.
— Ах, бросьте! — отмахнулся Казик. — В эту душещипательную историю легко поверила ваша Капитолина Кондратьевна, а вместе с ней, быть может, и вся школа — учителя, особенно женщины, всегда охочи до мелодрамы. Но я в нее не верю. Я все-таки психолог и могу кое-что судить о человеческих чувствах. Так вот никаких особых чувств у вас с Елизаветой Максимовной друг к другу нет. Что-то вы, конечно, пытаетесь изображать, но лично для меня не очень убедительно.
— Убедительно… не убедительно… Ну и не верьте себе на здоровье! — огрызнулся Гриневич и мысленно выругался. Какого лешего он вообще взялся подвозить этого толстяка? Спокойно бы добрался до дома на собственных ногах.
— Но я также не верю, что вы причастны к убийству Галины Антоновны.
— Да неужели? — Володя постарался, чтобы прозвучало язвительно, а получилось обиженно. И это еще больше разозлило. И очень захотелось элементарно выпереть толстяка из машины и еще дверцей громко хлопнуть. Хотя обычно он злился как раз на тех, кто этой дверцей хлопал, после чего замок старых «жигулей» периодически начинал заедать.
— Да, не верю, — подтвердил Казик. — Если бы Пирогову убили вы, как-нибудь бы позаботились о приличном алиби. Вы же не в пьяном угаре ее отверткой пырнули, и вы же не настолько глупы, чтобы на следующий день так, извините, по-дурацки себя вести. Несли какую-то ерунду и сами же в ней путались. Поэтому нет, не верю. И что на самом деле у вас случилось в тот вечер, тоже допытываться не собираюсь. По крайней мере до тех пор, пока не решу, что это пусть косвенно, но связано с убийством. Однако у меня есть сильное подозрение, что вас, Владимир Николаевич, кто-то хочет элементарно подставить. А с того самого времени, как Елизавета Максимовна сообщила о трепетных чувствах к вам, кто-то пытается подставить и ее. Иначе как тетрадь Пироговой оказалась в кабинете Саранцевой? А что означает сегодняшний инцидент? Простое хулиганство? Но уж больно странное хулиганство, я сроду о таком не слышал. И почему-то опять пострадала Елизавета Максимовна… А посему я вам вот что скажу, Владимир Николаевич: вам действительно повезло со мной. Именно потому, что я не верю в ваше участие в преступлении и хочу помочь моему приятелю Орехову, выражаясь патетически, докопаться до истины. По сути, я выступаю в роли вашего защитника. А вы на меня злитесь.
— Ничего я не злюсь. — Володе вновь стало неловко, а особенно оттого, что нисколько не усомнился: Казик опять понимает, что все вранье, и опять же довольно бездарное. — Если хотите, поедем вместе к Лизе. В конце концов, что тут особенного… Вот только позвоню ей, предупрежу.
Он полез в карман за телефоном и вновь нащупал пальцами лист бумаги. И вдруг преисполнился решимости, вытащил записку и протянул Казику:
— В Лизу кто-то кинул собачьи дерьмом, а мне кто-то на поминках подсунул вот это.
Казик долго
