еще меня поправляет. Возьмет цветок в горсть, носом зароется:
— И не китайский чубушник, а амурский! Китайский не такой тебе!
Любимые ее цветы — душистые: лаванда, шалфей мускатный. Миртовые листики потрет между пальцев: ах! Сама — как заяц: брови наискосок и очки, будто глаза косые...
И когда это врачи научатся — всем операции делать?
* * *
К дяде Косте на опытный участок мы нередко захаживали. Сначала он на меня вроде крысился, а потом ничего, привык. В оранжерею нас повел.
Очень это интересно — оранжерея! Вся из стекла. Вдоль стен трубы толстые проложены. Отопление! Такие уж тут растения — им и крымской жары мало.
Чувствуешь себя в этой оранжерее, как в бане, в парной. Зелень сочная, скользкая, жирно блестит. А дядя Костя рассказывает, куда какое дерево годится. Мне больше такие нравились, что плоды вкусные дают. Авокадо, например, или хурма, или фейхоа. А Гэльке — из которых лекарства делают... И самый ее ненаглядный — саркоцефалюс. Дядя Костя говорил, что это дерево — аптека африканских саванн. Корни сушат — делают присыпку для ран. Настой листьев — от лихорадки. Кору жуют, когда зубы болят. И листья, и кора, и само дерево — все в дело годится.
— А вот это, — говорит дядя Костя, — «волшебное яблоко». Знаете, как в сказке: упал богатырь чуть дыша, а яблоко съел — и опять мечом замахал. Это у нас растет в Приморье. Элеутерококк! Запомните! Замечательное средство из него получают — бодрит, освежает, снимает усталость. Заменитель «корня жизни» — жень-шеня.
Я спросил:
— Дядя Костя! А вот у вас еще участок есть — там все такое маленькое... невзрачное... Колючки одни. От них-то какой толк?
Не знаю, почему, но он рассердился. Лицо такое стало — ну, прямо, как у директора школы, когда тебя в кабинет вызвали по причине разбитого стекла...
— Предупреждаю, — сказал он скрипучим голосом, — самим никуда не лазать! Ничего не трогать! И боже упаси — рвать!
Как будто я всю жизнь мечтал — колючки рвать! Ужасно странные люди — эти ученые.
А он встал — руки в карманы. Глаза куда-то далеко уставились. Засвистел. Получилось вроде песенки «Далеко, далеко, где кочуют туманы...»
Я тихонечко Гэльку за руку и — задний ход!
Уселись мы с ней в беседке. Я спрашиваю:
— Отчего это дядя Костя такой сердитый?
Она ладошкой машет.
— И вовсе не сердитый! Он волнуется. Его запланировали.
— Как это — запланировали?
— Поставили в план — лекцию читать. Для трудящихся. А он говорит: «Мой репертуар известен. Я не пластинка, чтоб сто раз прокручиваться. Перед слушателями стыдно». А мама говорит: «От тебя вовсе не требуется Америку открывать». Дядя Костя как закричит: «А почему мне зажимают рот?» А мама говорит: «Потому что ничего еще не ясно!» А он: «Все равно, все равно, главное — поставить про... проблему!» Потом я у мамы спросила: «Зачем дяде Косте рот зажимать?» Она объяснила, что никто ему не зажимает, а просто он не согласен. Он хочет об одном лекцию читать, а запланировано о другом. Вот он и разнервничался.
Я говорю:
— А он — настоящий ученый?
— Еще какой! — всплеснула ладошками Гэля. — Он почти что кандидат наук. Он даже духи умеет делать.
— Какие духи?
— А вот пойдем к нам — узнаешь! Как раз мама в город уехала, панамку для меня купить. В лабораторию зайдем. Вообще-то туда ходить не велят, но раз никого дома нету...
* * *
Лаборатория — маленький такой чуланчик, раньше это ванная была. Кругом книги — стопками, пачками. Над столом — полка с дырочками, а в каждую вставлена пробирка. И в пробирках — зеленое, желтое, синее налито. Как будто карандаши цветные.
Еще на столе — разные приборы, спиртовка, колбы, тоже неизвестно с чем. Так и потянуло какой-нибудь опыт сделать! Если б не с Гэлькой я был... А с ней боюсь.
Все я там потрогал, пересмотрел. На маленьких весах захотелось что-нибудь взвесить. Смотрю, из одной книги письмо торчит. Я его вытащил, на чашку бросил и разновесками тютелька-в-тютельку вывесил. А потом взглянул на конверт — какая там марка. Оказалось, обыкновенная, и конверт обыкновенный, с цветной картинкой. Только вот что удивительного: адрес как будто русскими буквами написан, а я ни слова не понимаю. Спрашиваю Гэлю:
— А дядя Костя из-за границы письма получает?
— Ой! — говорит. — И письма, и бандероли, и посылки! И сам посылает — семена, черешки. А как же!
Я опять посмотрел. Нет, конверт наш, советский. Из серии «Народности СССР».
— Вот, говорю, Гэлька, письмо какое-то странное.
Рассказал ей, в чем вопрос. Ну, разве она знает! Маленькая еще. И вот что ей в голову взбрело:
— Давай прочитаем!
Я посомневался немного. Нехорошо чужие письма читать. А потом подумал: прочитать я все равно не смогу. Посмотрю только, это не считается.
Вытянул письмо из конверта. Такой же почерк, и так же ничего не понять. Но к письму был приколот лист белой бумаги, на машинке напечатанный, по-русски. Я заглянул только. И уже не мог оторваться. А Гэлька теребит меня: «Читай, читай!»
И вот что я прочитал:
«Самому ученому профессору.
Дорогой, уважаемый товарищ!
Желаю вам благополучия и здоровья, вам и вашим детям, и внукам, и всем родственникам.
Пишет вам старый пастух Арсланкул, сын Бобокула.
С юных лет, когда еще первый пушок не темнел у меня над губой, и до той поры, когда старость согнула меня, точно куст арчи на ветру, живу я в горах. Орлы — наши соседи, и по утрам хозяйки выметают из домов клочья утреннего тумана...
В молодости был я ловок и силен, как говорят, у живой лисы хвост мог отрубить. Прославился как меткий стрелок, удачливый охотник. В поисках зверя забредал в такие места, где тишину никогда еще не вспугивал голос человека. Видел немало чудес, сотворенных из камня неведомой силой, видел удивительные цветы гор, — они были похожи на то, как если бы ночь посеяла звезды, а звезды бы расцвели, — но я проходил мимо, беспечно думая: «На что кошке жемчуг?»
Лишь с годами я стал прислушиваться к рассказам стариков, знающих то, чего другие не знают. Иным, зорким взглядом смотрел я на все, что меня окружало, и все сохранял в казне своей памяти.
Я услышал о траве бирмакара с плодами, похожими на пузыри, —
