– Знаешь, – брякнул Ксан, – а мне уже не хочется расставаться.
– Мне тоже, – грустно призналась Микаэла.
* * *
Мастерская Гриши Биринджана занимала подвальное помещение в одном из жилых корпусов посольства. Разнокалиберное электронное оборудование, еще действующее и уже вышедшее из строя, проявочная лаборатория. С натянутых под потолком веревок свисали фотопленки. Гриша цифровую технику освоил, но горячо любил прежнюю, пленочную. Настоящие, высокохудожественные снимки можно делать только по старинке – в этом убеждены истинные фотохудожники, к которым Гриша относил и себя самого. Он был подлинным ценителем – подобно тем эстетам, которые наотрез отказываются слушать музыку с CD-дисков, предпочитая старый добрый винил. Разумеется, всякие протокольные мероприятия Гриша щелкал цифровиком, но для «штучного производства» обязательно брал пленочный «найкон» или «кэнон». Он душу вкладывал в фотографии местной природы, гор и лесов, по-азиатски суматошных городских улиц. Особым увлечением было создание фотопортретов – сотрудников посольства и пакистанцев, людей с улицы.
Целый угол Гришиной мастерской пришлось освободить, чтобы найти место для волшебного фонаря. Склонившись над этим устройством, Биринджан тщательно проверял все крепления, механизмы.
В пылу работы он не сразу услышал, как скрипнула дверь, и в образовавшемся просвете замаячила широкая физиономия Сени Модестова. Сеня вежливо поздоровался. При необходимости он держался интеллигентно.
– Серьезная машина. – Сеня похлопал по чугунной станине.
– Оригинальная система линз, мощный источник света, – восторженно откликнулся Биринджан. – Можно оптический театр устраивать, как в старину.
– Лет сто назад сделана?
– 1892 год, – гордо уточнил Гриша. – Английская работа. Такие приборы называли «фенакистископами». Это от греческих слов «фенакс» – обманщик, и «скоп» – смотреть. На ось насаживается вращающийся барабан, который позволяет показывать серию быстро сменяющихся изображений. При желании можно и кино продемонстрировать. А изначально… – Гриша наслаждался возможностью поделиться своими знаниями, – идея волшебного фонаря принадлежала иезуитскому монаху Афанасию Кирхену. Еще в 1646 году он дал первое описание этого устройства.
– И как – эта штуковина работает?
– Кой-чего надо подкрутить, смазать…
Сеня начал что-то втолковывать Биринджану: тихо, вкрадчиво. Гриша стеснительно улыбался, пытался возражать, но у Сени на все имелся готовый ответ. В результате он добился желаемого, сломив слабое сопротивление Биринджана. Проникновенно глядя в глаза фотографу, долго и горячо тряс ему руку.
– Спасибо старик, за мной не заржавеет. «Блэк лэйбел», как договорились. Значит, сейчас беру, а утром снова у тебя будет.
– Машинка тяжелая, один не потянешь.
– Потяну, – блеснул глазами Модестов.
– На другое силенок не хватит.
Это была откровенная подковырка, и Модестов огрызнулся:
– Дошутишься. – Однако, секунду подумав, понял, что Биранджан прав.
– Буфета попрошу. – И сокрушенно добавил: – Еще «пузырь»…
* * *
Было уже за полночь, когда Ксан вышел от Микаэлы и направился к автомобильной стоянке. Настроение у него было прекрасное, и он даже напевал песенку: «One, two, three, four, I am in Marine Corps, one, two, three, I am with Marines…»[25] Слова у песенки были нехитрые, мотив – задорный. Ксан научился ей у сержанта морской пехоты США, которого завербовал в одну из прошлых командировок.
Воздух был холодным и свежим, ночь – ясной, звезды – яркими. Что плохого может быть в таком мире? Только хорошее. Расслабившись, Ксан изменил профессиональной привычке постоянно осматриваться и вычислять возможных соглядатаев. Иначе он бы обязательно заприметил Бахыта Бахытовича, который прогуливался по компаунду.
Талдашева не мучила бессонница, другая причина гнала его из дома в этот неурочный час. Офицера безопасности занимала ночная жизнь посольства. Его разбирало любопытство, снедало желание знать, чем занимаются сотрудники в свободное от работы время. Кто пьянствует в тихом уголке посольского сада, кто шастает по чужим женам или опаздывает с возвращением из города.
Вначале Бахыт Бахытович увидел Ксана, выходящего из жилого домика. Затем в окошке третьего этажа появился женский силуэт. Офицер безопасности хорошо изучил окна всех квартир и мог безошибочно перечислить их «по принадлежности». Женский силуэт появился в квартире Микаэлы, сомнений быть не могло. Сложить два и два не составляло труда, а тут еще третий момент обозначился, железно указывавший на любовную интрижку секретарши посла и советника из «ближних». Микаэла помахала удалявшемуся Ксану рукой и не отходила от окна, пока тот не завел машину и не выехал за ворота.
Бахыт Бахытович сжал кулаки и чуть не остолбенел от охвативших его гнева и ненависти. Теперь он ненавидел не только Ксана, но и эту мерзкую, двуличную шлюху, которая дразнила его, но не думала позволить насладиться ее телом. Не отказывалась танцевать с ним на посольских вечерах, хихикала, когда он ей нашептывал на ушко нежные предложения, водила его за нос.
Однажды, после каких-то посиделок у посла – то ли провожали старого торгпреда, то ли встречали нового – он, старый дурень, приперся к ней, стоял под дверью и минут пять жал звонок. Ведь предупредил, сказал, чтобы ждала. Ну, отрицательно замотала головой, якобы, она не такая – все они такие, сначала отказываются, а потом, стоит прийти, мигом соглашаются, и оглянуться не успеешь, как трусы стаскивают. Он человек уважаемый, со статусом, фигура, надо понимать, от него многое в посольстве зависит, он бы ей такой режим наибольшего благоприятствования устроил, что ей и не снилось, а она ему козью морду состроила. Распахнула дверь и выкрикнула громко – а ведь в других квартирах могли услышать, это же позор – чтобы вел он себя прилично и шел домой, а если выпил лишку, то она его супруге позвонит, и вместе они его спать уложат. Это ему-то указывать, что прилично, что нет! Это его-то спать укладывать! Нет, такого он не простит этой вертихвостке. А сейчас, когда яснее ясного стало, что она спуталась с этим мерзавцем, он ей все припомнит. И ему тоже.
От душившей Бахыта Бахытовича злобы сердце у него заходило ходуном, он даже немного испугался. «Нервы, – пробормотал себе под нос офицер безопасности, – мне почти шестьдесят, нервы ни к черту. Нельзя так волноваться. Когда имеешь дело с такой публикой, нужно сохранять спокойствие. Иначе ее к порядку не призовешь».
Талдашев посмотрел на черное небо, рассчитывая, что эта картина прибавит ему покоя и безмятежности. Так он постоял минут пять, убеждая себя, что нечего искать проблемы там, где ее нет. Все идет своим чередом, нечего расстраиваться.
Небольшое население колонии спало, горели одинокие фонари. Молчание ночи нарушали лишь вой шакалов, редкие автоматные очереди (стреляли в воздух изнывавшие от безделья охранники) да толстые летучие мыши, бесшумно скользившие по воздуху.
