— Почему?
— Не знаю. Мама говорит, у нее возраст такой. — Тот перевернула страницу. — Ты теперь тоже будешь все время реветь, раз у тебя уже начались месячные?
— Да, наверное. А на платье миссис Пател правда были маленькие зеркальца? — Стейси аккуратно вырезала трехцветные замшевые туфли на высоченных каблуках.
— Ага, — сказала Тот. — Более красивого платья я в жизни не видела.
— У них это называется сари. Мне мама сказала.
— Я хочу такое, — сказала Тот, вырезая блузку из марлевки.
— Если выйдешь замуж за Кисала, у тебя будет куча сари.
— Я не собираюсь за него замуж.
— Тогда поцелуй его. — Стейси положила туфли в бумажный пакет с надписью: «Рождество 1972 г.».
— Я не собираюсь целоваться с ним! — сказала Тот, выхватывая бумажные туфли из пакета и разрывая их пополам.
— Вот свинья! — взвизгнула Стейси, разрывая бумажную блузку и хихикая.
— Я пас! — закричала Тот, скрещивая пальцы и поднимая руку над головой. — Я пас! Больше ничего не рви!
Обе девочки, взвизгивая от смеха, пытались защитить свои бумажные коллекции. Тот накрыла свою руками с по-прежнему скрещенными пальцами.
После того как было заключено перемирие, они прислонились к стене и немного попили из своих стаканов.
Стейси громко вздохнула:
— Ах, Тот! Я назвала Лилли грязной ирландкой!
— Подумаешь! Я вот бросила в нее цветочным горшком!
— Думаешь, нас исключили из клуба?
Тот посмотрела на подругу:
— Мне все равно. Она это заслужила. Кисал — не обезьянка!
— Да. — Стейси осторожно засунула под диван пакет со своими вырезками. — Он Маугли!
Девочки согнулись пополам от смеха.
— Ты когда-нибудь была у него дома? — спросила Стейси, когда снова смогла нормально разговаривать.
— Не-а. Но он сказал, что я могу прийти к чаю.
— Я бы не стала пить у них чай. У них из дома воняет.
— Нет, не воняет!
— Воняет. Оттуда воняет карри.
— Карри приятно пахнет.
— Воняет. — Стейси осторожно взяла с тарелки печенье с апельсиновым джемом в шоколаде. — У них в доме нет ни соли, ни перца, — добавила она, держа печенье в руке, как белка орешек, и обкусывая ободок вокруг джема.
— Что же у них тогда есть?
— Всякие пряности. Вроде порошка карри.
— Есть у них и соль, и перец. Нельзя же сыпать порошок карри на жареную картошку.
Стейси сунула в рот серединку печенья.
— Наверное, стены у него розовые…
— А ковры светло-зеленые…
— А скатерть золотая…
— И змеи в корзинках…
— Змеи? — спросила Стейси.
— Ага, — ответила Тот, допив апельсиновый сок. — Отец Кисала заклинатель змей. Как Лаби Сифри. Он сидит по-турецки на серебряной подушке, играет на дудочке и выманивает кобр из корзины с грязным бельем.
— Он не умеет.
— Нет, умеет, — возразила Тот. — Я слышала, как он играет на флейте.
— Нет, я имею в виду — он не умеет сидеть по-турецки. Он ведь одноногий.
— Ну, может, он сидит на стуле.
Тот повертела между пальцами последнюю розу, расцветшую в этом году, и оторвала головку от стебля. Оборвала лепестки и бросила их в пластиковый контейнер, стоящий на дорожке. Розовые лепестки, листья ракитника и бирючины. Ей хотелось добавить еще листья эвкалипта, но деревце стояло на подоконнике кухни, а на кухне мама готовит ужин. Придется обойтись бирючиной. Она встряхнула коробку и вдохнула аромат. От лепестков и листьев пахло резко и тепло. Она защелкнула крышку и направилась к дому Кисала.
У ворот она остановилась. Занавески в гостиной были задернуты, машины мистера Патела не было видно. Она на цыпочках подошла к парадной двери, сняла крышку с пластикового контейнера и положила на приступок, куда миссис Пател выставляла пустые молочные бутылки. Она зачерпывала пригоршнями теплые лепестки и листья и бросала их в щель для писем. Когда она собиралась бросить четвертую пригоршню, дверь открылась.
Ее рука оказалась зажатой в металлической прорези, и ей пришлось, шатаясь, войти в коридор. Кисал уставился на нее, а потом на мятые лепестки, лежавшие кучкой на дверном коврике с надписью: «Добро пожаловать!» Она вынула руку из щели для писем, отступила на приступок и подхватила свой контейнер.
— Протяни руки, — велела она.
Он протянул, и она высыпала оставшиеся лепестки в его подставленные ладошки.
— Это еще зачем? — спросил он, разглядывая цветы у себя в руках.
— Кое-что приятное из ящика для писем, — ответила Тот. — Чтобы уравновесить кошачьи какашки. Идет?
Кисал молчал, озадаченно разглядывая смесь розовых лепестков с листьями ракитника и бирючины. Тот попыталась объяснить еще раз:
— Смотри, это все равно что ты падаешь с велосипеда, когда проезжаешь мимо кондитерской. Потом, всякий раз, когда ты проезжаешь мимо кондитерской, ты думаешь, что опять упадешь. Понял?
Кисал бросил лепестки на пол.
— Мм… да, наверное.
— Все потому, что ты думаешь, что кондитерская и твое падение с велосипеда вроде как части одного целого. Кондитерская равняется падению. Или ящик для писем равняется кошачьим какашкам. А теперь для тебя ящик для писем равняется цветам. Так ведь лучше, правда?
— Ну да… Спасибо, — сказал он, медленно закрывая дверь.
— Не за что, Кисал. Не за что.
Тот трижды покрутила в руках толстую деревяшку, которой они играли в классики, — на удачу. Она попала в квадрат с девяткой, а на девятке ей почему-то всегда не везло. Десятка — другое дело, «Король и королева» — легко, хотя они были дальше всех. Только на девятке она вечно спотыкалась. Она бросила биту, и та приземлилась точно в центре тротуарной плитки, на которой мелом была выведена цифра 9. Ей помогло то, что она три раза покрутила биту в ладони. Такое волшебство она приберегала для чего-то трудного. Но получалось не всегда.
Мистер Дамсон стоял по другую сторону живой изгороди, в последний раз в году подстригая бирючину. Она всегда прыгала здесь в классики, потому что у Дамсонов был самый лучший кусок тротуара — без трещин.
Он перестал щелкать ножницами и через изгородь передал ей метлу.
— Пожалуйста, подмети то, что я настриг!
Она взяла широкую метлу, смела обрезки бирючины в кучу в конце дорожки, где мистер Дамсон собрал их совком и бросил на кучу листьев в тачку.
— Остались только башенки твоей мамы, и все, можно выкидывать. — Он снова взял ножницы и начал подстригать фигурные башенки по краям изгороди Томпсонов.
