— Кеико спятила, — сообщает Мичико, отгрызая добрую толику ногтя. Можно подумать, сама только что не носилась по комнате туда-сюда. — Мне остановить ее?
— Если она спятила, ее уже не остановишь. Она так и будет вращаться, вращаться, пока сама себя не собьет в масло.
— В масло? — повторяет Фумико. — Теперь и вы спятила.
— Спятили — множественное число, Фумико.
— Я спятили, — со смехом говорит Норико. И вот уже они все повторяют то же самое — все, кроме старосты группы Акико, которая не в силах не супиться, и Кеико, которая униматься и не думает.
— Кеико просто изображает, — поясняет Хидеко, повыше подтягивая гетру на пухлой ножке.
— Что изображает, Хидеко? Дервиша, ветряную мельницу, волчок или…
— Вертолет! — кричит Кеико и перестает вертеться. Ухмыляется — шире уже некуда. — Учительница приехать в школу в вертолете.
И все начинается сначала. Даже запуганная малышка Мичико вытягивает руки и присоединяется к крутящемуся хору. «Мокка-мокка-мокка, мокка-мокка-мокка».
Акико бегает за товарками, приложив палец к губам и всячески шикая, но тем и дела нету.
— Я уезжала на выходные.
— Куда уезжала? — не отступается Фумико.
— Я ездила в Осаку, а потом — в Токио… за покупками.
— За покупками! — Пухленькое личико Хидеко так и светится.
— Вы ездить за покупками в вертолете? — уточняет Норико, локтем подталкивая Фумико.
— Я уехала на поезде, а вернулась на вертушке.
— На вертушке? — Мичико закусывает нижнюю губку.
— Мокка-мокка-мокка, — шепчет Фумико на ухо Норико.
— Ктошный вертолет? — любопытствует Кеико.
— Одного друга Гермико.
— Богатый друг, — вздыхает Хидеко.
— По-моему, нам пора начать урок. — Я словно вернулась в гребаный Летбридж, такой маленький и тесный, что каждая собака знает все на свете еще до того, как это «все на свете» произошло. — Мы припозднились.
— Ктошный вертолет? — не отстает настырная Фумико.
Я бы подыскала ей пластического хирурга, чтобы тот родинкой занялся и заодно рот ей зашил.
— Подарок для вас, когда вы возвращаться, — вступает Норико. — На столе.
Кеико подкрадывается поближе и шепчет мне на ухо:
— Мокка-мокка.
С меня довольно. Хватаю ее за плечо и толкаю на подушку. Подушка выскальзывает, Кеико ударяется задницей об пол. Мичико вскрикивает, как будто это я ее опрокинула. Акико заламывает руки.
— А ну, прекратили гребаный бардак и сели по местам, о’кей?
Мичико плюхается на ближайшую подушку, запихнув в рот все пальцы сразу. Норико, Акико и Хидеко следуют ее примеру. Только Фумико канителится: то туда подвинет подушку, то сюда затянутым в чулок пальчиком, пока не находит для нее идеальное место, между подушкой Норико и подушкой Кеико, которая пустует: Кеико предпочла остаться на полу.
— Я — ваша учительница, но из этого вовсе не следует, что я — ваша собственность. Я никак не в силах помешать вам шпионить за мной, — Мичико опускает голову, — однако я имею право на личную жизнь. Что я делаю в свободное время, вас никоим боком не касается, ясно?
Долгое молчание.
Наконец Хидеко — бурундучиные щечки закраснелись — выдавливает из себя:
— Шпионить нет.
— Нет-нет, мы вовсе не шпионили, — подхватывает Акико. — Утром была наша очередь подстригать кусты на шахматной доске рядом с парковочной площадкой.
— А откуда вы узнали про мой подарочный фрукт? Кто-то еще и дом мой обшарил.
Теперь потупилась Кеико.
— И чтоб больше этого не было. Как вам понравится, если бы я вздумала совать нос в вашу личную жизнь? Вам было бы приятно?
Те девочки, что не изучают пол, глядят на меня и качают головами.
— Как, неужто вам было бы приятно? Мичико неуверенно поднимает руку.
— Не нужно этого делать, Мичико. Говори сразу.
— В Японии личной жизни нет.
— Это как же так?
Мичико поднимает голову, глядит на меня: в глазах у нее слезы.
— Это правда. Каждый — часть всех остальных. Мы все часть целого, как большая семья. Отдельных частей нет.
Ясно как день.
— Стало быть, кто угодно имеет право войти ко мне в дом и порыться в моих вещах?
Кеико глядит мне в глаза.
— Нет, это нельзя. Почти всегда. Если у кого-то есть очень веская причина, тогда, может, о’кей. Но вы права — в дом заходить нехорошо.
— И моя личная жизнь — мои выходные — мне не принадлежат?
— Вы теперь — часть нас, мы — часть вас, — говорит Акико. — Все мы заодно. — Надо думать, в прошлой жизни была капитаном болельщиков.
— Во имя школы, — хором декламируют Фумико с Норико, — все во имя школы.
— Школа важнее, чем я, или вы, или кто угодно, — сообщает Хидеко, в качестве иллюстрации сцепляя пухлые, как сосиски, пальцы.
— Послушайте, я тоже обеими руками за школу, но мои выходные принадлежат мне. Врубились?
Девочки искоса переглядываются, словно говоря: и что толку, она все равно никогда ничего не поймет. И они правы; я ничего не желаю знать. Все, что мне нужно, — это мои выходные и моя личная жизнь.
— Врубились? — повторяю я и молча жду, пока все они, даже надутая Кеико, не кивнут. — Кеико, ну-ка садись обратно на подушку, мягкое место отморозишь.
— Мягкое место? — повторяет Кеико. Я показываю на себе.
— Мягкое место. Задница. Жопа. Попка. Афедрон. Большие полушария. Курдюк. Седалище. Дупа. Булки. Ягодицы. Корма. Пятая точка. Емкость с пастой. Выхлопная труба. Огузок. Гузно.
— Гузно. — Норико разражается смехом — и остановиться уже не в силах.
Кеико усаживается на подушку и зыркает на меня из-под черной челки.
— А сейчас нам хорошо бы поговорить о нашей будущей постановке. Мистер Аракава хочет что-нибудь короткое и несложное; кстати, нам разрешили пользоваться одной из больших аудиторий для репетиций три дня в неделю.
— Мы ставить настоящий спектакль? — охает Мичико.
— Это всего лишь одноразовая постановка, для школы, в зале «Кокон».
— Зал «Кокон», — вздыхает Хидеко.
— А что это будет за постановка, нам с вами как раз и предстоит решить. Хотим ли мы взять уже готовый мюзикл или хотя бы отрывок, — ну, не знаю, что-нибудь вроде «Вестсайдской истории»[91]или «Кабаре», или мы хотим придумать что-то свое?
