не отменен до конца революциями 1848–1849 годов. Однако и Венская система не могла гарантировать страстно желаемый многими и считавшийся, по меньшей мере Иммануилом Кантом (1795), возможным «вечный» мир. Во второй половине XIX столетия этот порядок шаг за шагом был демонтирован.
Венская система, инициатором и самым искусным манипулятором которой был австрийский государственный деятель князь Меттерних, предполагала своего рода замороженный статус-кво 1815 года (точнее, 1818‑го, когда Франция снова была принята в круг великих держав). Иначе говоря: до тех пор, пока эта система интерпретировалась во внутренней политике консервативно, а правительства на континенте объединенными силами принимали меры не только против народных движений, но и против либерализма, конституционализма и других гражданских форм, нацеленных на социальные изменения, эта система противодействовала новым историческим феноменам. Прежде всего это касалось национализма как идеологии и движущего принципа политических движений. У национализма было два различных направления: в мультиэтнических великих державах Романовых и Габсбургов (а также в Османской империи, которая с 1856 года была формальным членом европейского концерта) активизировались устремления миноритарных, ощущавших на себе ограничительные меры групп – как минимум к самоопределению, в некоторых случаях к полной политической независимости. Другая же форма национализма исходила главным образом из средних слоев буржуазии и подразумевала требования создания более крупных экономических пространств с помощью более эффективных и рациональных прогрессивных государственных аппаратов. Такой вид национализма был характерен прежде всего для Италии, а также для Северной и Центральной Германии. Различные смены режимов во Франции между 1815 и 1880‑ми годами были в значительной степени также мотивированы поисками более эффективной национальной политики.
Следующим, вновь появившимся фактором была индустриализация, протекавшая по-разному в зависимости от региона. Индустриализация создавала новый потенциал для великодержавной политики, но до 1860 года его не стоит переоценивать. Простой тезис прежней научной литературы о том, что Венская система была «подорвана» независимыми переменными и «неудержимыми» силами национализма и индустриализации, является упрощением. Крымская война, которая в 1853–1856 годах столкнула Россию с Францией, Великобританией, Османской империей, а также Пьемонт-Сардинией, ядром будущего Итальянского королевства, может послужить тут хорошим доказательством. Это была первая за сорок лет война между европейскими великими державами, хотя и в периферийном регионе на краю западноевропейских ментальных карт. Она показала, что недостатком Венской системы был неурегулированный статус Османской империи по отношению к христианской Европе. «Восточный вопрос», подразумевавший будущее многонационального османского государства, Крымская война не решила так же, как и другие проблемы европейской политики[245]. Но прежде всего эта война не была ни столкновением индустриализированных военных машин, ни идеологически острой борьбой национализмов – в этом смысле она ни в коем случае не выражала «модерные» тенденции эпохи.
В конце Крымской войны был упущен шанс обновить Венскую систему, приведя ее в соответствие со временем. После Крымской войны о работающем европейском концерте речь идти уже не могла. В этом нормативном вакууме пробил час макиавеллистических «реальных политиков» (понятие «реальная политика» – Realpolitik – было сформулировано в Германии в 1853 году), которые без угрызений совести делали ставку на напряженность в международных отношениях и даже на войну ради достижения своих целей по образованию новых крупных национальных государств. Прежде всего здесь следует назвать имена Камилло Бенсо ди Кавура в Италии и Отто фон Бисмарка в Германии[246]. Своих целей они добились на развалинах Венского миропорядка. После того как возглавляемая Пруссией Германия в 1866 году одержала верх над Габсбургской монархией, а в 1871 году над Французской империей Наполеона III – такого же, в свою очередь, нарушителя мира, – она стала великой державой, которая могла иметь намного больший вес, чем прежняя Пруссия. В 1871–1890 годах в политике, во всяком случае европейской, доминировал благодаря своей системе четко выстроенных договоров и альянсов рейхсканцлер Германии Бисмарк. Эта система должна была защитить созданную в 1871 году Германскую империю на международной арене, прежде всего от французских реваншистских устремлений. Порядок Бисмарка, прошедший несколько фаз, не был общеевропейским мирным урегулированием по образцу Венского конгресса[247]. Хотя он в принципе имел оборонительный характер и краткосрочный миротворческий эффект, конструктивные европолитические импульсы от него не исходили. Уже в конце правления Бисмарка эта сложная система уравновешенных антагонизмов, «постоянного балансирования на канате», была практически неработоспособной[248].
Последователи Бисмарка утратили относительную сдержанность основателя империи. Во имя мировой политики – которая отчасти стала следствием экономического усиления Германии, отчасти была вызвана идеологическим гипернационализмом, отчасти явилась реакцией на схожие глобальные политические устремления других держав – Германия отказалась от всякого стремления содействовать мирному урегулированию Европы. Одновременно с этим немецкая политика допустила, что остальные великие державы преодолели между собой противоречия, изобретательно раздутые Бисмарком, и сгруппировались заново, исключив из своего круга Германию. Уже в 1891 году, через год после отставки Бисмарка кайзером Вильгельмом II, стал явью один из кошмаров старого канцлера: сближение Франции с Россией[249]. Наряду с этим произошло – почти не замеченное континентально-европейской политикой – трансатлантическое сближение Великобритании и США. Самое позднее с 1907 года стала очевидной новая конфигурация мировых политических сил, которая превратилась в формальную систему альянсов: Франция преодолела свою изоляцию, созданную Бисмарком, и сблизилась сначала с Россией, а затем, в 1904 году (после урегулирования колониальных споров), с Великобританией. Великобритания и Российская империя в 1907 году разрешили десятилетиями длившийся конфликт в нескольких частях Азии[250]. Между Соединенным королевством Великобритании и Германской империей образовался раскол, который углублялся прежде всего из‑за провокационного вооружения немецкого флота. Германия, которая, несмотря на свою экономическую мощь, едва могла скрывать реальную нехватку средств для проведения действенной глобальной политики, в итоге осталась с единственным союзником, Австро-Венгрией, политика которой на Балканах становилась все безответственнее и колебалась между агрессивностью и истерией. Начало Первой мировой войны в августе 1914 года отнюдь не было неизбежным. Однако для предотвращения столкновения хотя бы некоторых европейских держав от всех сторон требовались исключительное умение управлять государством, сдержанность в военной сфере и обуздание национальных чувств ввиду нарастающей динамики конфликта[251]. Первая мировая война полностью разрушила европейскую государственную систему, существовавшую сто пятьдесят лет. В 1919 году ее больше нельзя было восстановить так, как это произошло в 1814–1815 годах.
Новые великие державы, США и Япония, играли в этом сценарии лишь второстепенную роль. Ошеломляющее поражение России в Русско-японской войне 1904–1905 годов, которая преимущественно велась на китайской территории, спровоцировало кризис русской политики, который также не остался без последствий для Европы и «восточного вопроса». То, что США в 1905 году были посредником в установлении мира между обоими военными противниками (президент США Теодор Рузвельт, в остальном абсолютный милитарист, получил за это
