уложенные валетом, давно дрыхнут, а дед с Лёшкой пьют, забывая чокаться, и кусок масла исходит золотым паром на горке драчён…
Агафья Лыкова
Метёт, метёт, красота, но хлопотно снег убирать.
– Иди, – велит муж. Он в ушанке и с топором, – к бабе Кате, глянь, не засыпало ли её?
Бреду. В валенках дивно. Адгезия плохая, но уютность ноге хорошая. За мной бредет мой старый пёс Лёва, уши его летят горизонтально земле. Поднялись в горку, видим – у бабы дым из трубы идёт – жива, стало быть, старушка. Почти по пояс в снегу дошли, перелезли через забор – калитку не открыть.
– Лёва, – командую, – рой! копай!
Лёва копает, я копаю – так, руками. Подрылись к двери, заложено.
– Баб Кать! – кричу, – жива, аль нет? —
Кричу долго. В деревне нашей все глухие, а тут еще и метель. Высовывается в сенцы баба, в душегрее из ватника, перехваченной по поясу бывшим в употреблении полушалком, и в разных валенках – черном и сером.
– Чаво беспокоисси?
– Жива ли?
– Иди в избу, студишь мне всё тут, как прям не знаю.
В избе жарко, конфорки на печке раскалены, коты угрелись до того, что сыплются с лежанки. На круглом столе скатерть, на скатерти клеёнка, на клеёнке алюминиевый чайник, расписная кружка в цветах с золотом, я тяну руку – рассмотреть.
– Не трожь! Положь! Раскокаешь! Не тобою дарено! Дачники были, уважили бабушку!
На столе стоит с пяток открытых банок с вареньем, банка мёда, топленое масло и банка тушёнки. Баба попеременно запускает ложку по банкам, и блаженно щурясь, облизывает.
– Могу чаю налить, но заварки торговой нету, – баба отодвигает от меня свою чашку, – зачем с собакою приперлась? Котов моих съист!
– Да я что? Я пришла тебе откопаться помочь, от снега-то.
– А мне не на! Мне зачем? Мне тёпло, как присыпало. Не, и чужой кто не залазит нипочём. Враги каки?
– А еда?
– А кака еда? Всё запасено, мучица есть, оладушки себе спеку. – Баба Катя думает, – а вот и пенсия кака скопится за зиму, а? Щитай, на!
Я умножаю 8000 рублей на 3 месяца, выходит 24 000.
– Эта кака гора дяньжишь! А ты меня откопаешь, я – в лавку, да все спущу. Не, как уйдешь, зарой поплотнее, мне до вясны ничего не надобно ть!
Мы с Лёвой уходим. Оборачиваясь, вижу, как баба Катя приглядывает в щель меж занавесочек, а в другом окне сидят коты – толстые и счастливые, как глиняные копилки.
– Ну? – спрашивает муж.
– Агафья Лыкова, – говорю, – связь с внешним миром не нужна.
Васятка
Вихри враждебные потрепали изрядно рубероид на моих сараях, и я, как женщина молодая и временно незамужняя, забеспокоилась. Шел 1992 год, в стране было непонятно, но крыше до этого не было никакого дела. Предполагая, что дожди нанесут мне урон, пошла по бабкам, спрашивать насчет мужских рук, способных осуществить кровельный труд. Баба Нина, сидя на сгнившей от ветхости скамейке, перебирала в уме мужиков:
– Воробей Мишка не. Он за вино работает, но недолго. Если выпить, не работает, и если не выпить тоже не работает, – я слушала, потрясенная. – Есть Сашка Сыч, но он высоты боится. Опять он сварщик, не кровельщик. Есть оба два Сергея, но они нерабочие, чтоб крышу. Печник есть, опять же, хоша он печки не ложит. Фелшер есть, но она баба, куда ей на крышу? – к обеду мы перебрали две деревни. Оставалось еще семь. – Корова пришла, – баба Нина оперлась на посох, – я в Песчанку сбегаю. А толь у тебя есть?
– В смысле – рубероид? – я посмотрела на четыре рулона, которые плавились на солнце, – да. А больше ничего?
– Денег надо, – баба Нина знала жизнь, – сахару. Масла. Чаю цыбик. Консерву. И мыла. А вина он не пьет. Такой один. Жди, короче, но на ночь заложись, на любой случай ежели рано придет когда.
Изумившись, я пошла скрести по сусекам. К полудню пришел чернявый, как таракан, со смоляными кудрями, расчесанными на прямой пробор и с рыжими усами дяденька. Действовал он стремительно и через полчаса уже волок по полю, оставляя на земле глубокие борозды, деревянную лестницу. Приладив её к крыше, не удержал вес и был отброшен на землю. Вдвоем мы лестницу установили. Дальше было смешно. Чернявый мужичок, которого звали Васятка, никак не мог подняться выше второй перекладины – он боялся высоты, как и сварщик Саня. Но первый рулон мы подняли. До конька. Рулон полежал, и скатился по крыше на другую сторону. У ворот собралась толпа сочувствующих. Курили, лёжа на траве. Воробей принимал ставки один к поллитре. С третьей попытки мы смогли нахлестнуть полосу рубероида. Дальше пошло легче, так рулон уменьшался в весе. Васятка обрадовался и гонял меня за рейками, молотком, клещами, водой попить, сигаретами покурить и шапочкой от солнечного удара. Крыша выглядела так, что Гауди был бы посрамлен. Она, крыша, была не просто хаотично укрыта, нет! Она была укрыта с дьявольским изуверством! Кое-где рубероид вздымался и образовывал фигурки горгулий. Лишние метры рубероида свивались в причудливые локоны, а из незакрытых мест торчали доски обрешетки. Васятка напился чаю с конфетами «Кара-Кум», присланными мне свёкром из Москвы, спросил тысячу рублей, 2 кило песку, стиральный порошок, гречку, спички, бутылку масла, книгу почитать, попинал ногой пылесос, стоявший в углу, и сказал – хорошая у тебя стиральная машинка. Портативная прям, и отбыл. На следующий день Васятка охотно рассказывал бабам, что Дашка скареда еще та, денег не дала, обманула по всем пунктам и нанесла ущерб здоровью. Приехавший внезапно муж, оглядев крышу, сказал только одно – какой чудак, не сказать сильнее – тебе рубероид соткой приколотил? Крышу пришлось разбирать. Тогда я и догадалась, зачем в деревне – муж.
х х х
Со вчерашнего дня переложило руль на весну, да так, что никаких сомнений не осталось – ранняя будет, дружная и скорая. Снег, съехавший с крыш еще в начале февраля, начал медленно таять, оседать, радостная и яркая белизна его сменилась тусклой, будничной серостью. Птицы, осаждавшие кормушки, усыпали снег шелухой подсолнечника, ошмётками коры и лишайника, исчертили следами лапок, и стало грязно и скучно. На оттаивающих грядках дерутся сойки, раскрывая великолепие цветных крыл, стрекочут, ругаются, взмывают на ветки старой яблони, завидев крадущегося кота, дразнят его, склоняя набок головки. Чета дятлов прилетает из леса, серьезная, сосредоточенная, усаживается на клён, деловито постукивая его, упирается хвостами в ствол, перебирает лапками, так и стучат молоточками – тук-ток-тук-ток. Дятлы любят сало, и выклевывают его из синичкиных кормушек, и только и мелькают красные шапочки самцов, радуя глаз. Куры уже вовсю разгуливают по двору, хотя до Евдокии, до 14 марта, еще далёко. Петух вышагивает гордо, наскакивает на подбежавшую собаку, наклоняет набок голову, увенчанную алым гребнем, покрикивает, но, понимая, что собака сильнее, взлетает на компостную кучу, где разгребает лапами картофельные лушпайки, да съедобный сор. Замычит последняя оставшаяся на всю деревню корова, предчувствуя скорый отёл, почешет рог о стенку хлева, выдернет, мотнув головой, клок сена из яслей, да так и будет стоять, мечтая о лете, да и сочной луговой траве. Пройдет баба с ведром, проедет машина на почту, и донесется из леса визг бензопилы – пора дрова готовить. На будущую зиму.
Капуста
На Сергия Радонежского, 8 октября, квасили капусту… В деревню приезжал грузовик из богатого тогда совхоза «Подгороднее». Очередь выстраивалась длина-а-а-а-я-я, капусту брали мешками. Подгородненская всегда была знатная – «Слава», «Амагер» – белая да плоская, сочная! Мужики, стоя в кузове, угрюмо набивали кочаны в мешки, и под крики «осторожнее, черти!», скидывали вниз, на огромные весы. Весы на этот случай выносили с кухни, и бабки стояли и следили за движением противовеса по затертой шкале. Хрусткие, тугие, кочаны скрипели, поворачиваясь в мешках, а продавщица в ватнике и в почти белом фартуке быстро и споро двигала костяшки на счетах. Сыпалась мелочь, шуршали рублевочки-трешечки. В очереди гомонили обо всем, кроме рецептов – у каждой – свой.
