лампой в руках. На женщине был старый стеганый халат из атласа, некогда роскошный и блестящий, но засалившийся от времени. Волосы ее торчали во все стороны, являя собой непослушное буйство, которое могло в любой момент заняться огнем от лампы.
– Что принесла? – спросила она.
Лили протянула мешок, который был завернут в чистую простыню.
– Я все вам покажу, – сказала она, – потому что это то, что вы захотите увидеть. Но сначала позвольте мне войти. Простите, что я так поздно.
Лили шагнула внутрь, и Френсис Куэйл уставилась на нее с открытым ртом, и Лили поняла, что женщина не узнала в ней ту, с кем уже встречалась; Лили была для нее просто очередной незнакомкой, которая однажды заглянула в лавку, и ни за что в своей жизни, проведенной во лжи, Френсис Куэйл не подумала бы, что их может связывать нечто жуткое.
Они прошли сквозь темный холл, и Френсис Куэйл открыла дверь в небольшую гостиную с зелеными креслами и софой и сервантом из красного дерева, который был уставлен бутылками с какой-то янтарной жидкостью. Миссис Куэйл зевала. Дыхание ее было зловонным. То ли она проснулась от стука в дверь, то ли сидела в одном из зеленых кресел и пила. Лили заметила на низком столике возле софы горсть серебряных полукрон и стопку мятых банкнот и подумала: «Так вот чем она занята вечерами: пересчитывает свои деньги». И это оказалось важным наблюдением, ибо ей стало ясно, как легко было бы проникнуть в эту гостиную тайком и совершить ограбление. И ее пробрала дрожь, поскольку мысль о том, чтобы ограбить эту женщину, завладеть ее деньгами, чтобы купить то, о чем ей мечталось, внезапно привела ее в восторг, и почему-то она подумала о своей мертвой подруге Бриджет и ее серебряном шестипенсовике и сказала себе: «Если я украду эти деньги, то мне не будет стыдно, потому что это будет сделано во имя Бриджет, и я потом смогу купить кофе, и масло, и сало, и муку, и приготовлю обед из тех же продуктов, что продавались в лавке Инчбальдов, и в мыслях моих будет Дружба – одна из самых ценных в мире вещей».
Лили и Френсис Куэйл сели, и Лили все теребила мешок, завернутый в простыню. Руки ее дрожали, когда она сказала:
– Я принесла вам то, что, как мне кажется, однажды было вашим. Откройте и посмотрите, не знакома ли вам эта вещь.
Она отдала пухлый сверток миссис Куэйл. Френсис Куэйл снова зевнула, а затем ее артритные пальцы принялись расковыривать узел. Где-то в комнате тикали часы, и летняя тьма за окном становилась все гуще, будто гроза готовилась прорваться с эссекских болот и затопить весь город.
Справившись с узлом, миссис Куэйл раскрыла сверток и поднесла его к масляной лампе, чтобы рассмотреть, что там внутри. Лицо ее ничего не выражало. Она развернула мешок и сунула в него руку, но ничего, похоже, не нащупав, вынула ее.
– Вы принесли мне старый пустой мешок, – сказала она. – Зачем он мне?
– Он для того, – сказала Лили, – чтобы освежить вашу память. Вы прежде не видели этот мешок?
Миссис Куэйл поднесла его ближе к глазам, продолжая ощупывать ткань мешковины. «В любой момент она все вспомнит, – думала Лили, – и тогда моя последующая жизнь будет омрачена родством с этой женщиной». И она наблюдала за ней, высматривая любой жест, любой намек на скорбь этой женщины, вызывавшей у нее отвращение. Она едва ли не мечтала, чтобы эти признаки вины показались как можно скорее – чтобы все это уже закончилось. Но Френсис Куэйл была все так же спокойна. На лице ее было написано замешательство и ничего более. И Лили извелась; ей хотелось поторопить его, этот миг откровения, миг, который изменил бы все.
– Загляните внутрь еще раз, – сказала Лили. – Тогда вы вспомните…
Артритные пальцы заползли в мешок, и нащупали там волосы, и вытащили их на свет. Волосы были седыми.
– Волосы? – спросила она. – Чьи это волосы?
– Я не знаю чьи, – Лили старалась говорить как можно спокойнее, но произносить слова ей было трудно – так пересохло у нее во рту. – Возможно, вы использовали их для парика, когда работали у Белль Чаровилл.
Френсис Куэйл прикрыла рот рукой в попытке подавить очередной зевок.
– Кто такая Белль Чаровилл? – спросила она.
– Вы ее не помните?
– Нет. Никогда не слыхала этого имени.
– Нет, слыхали. Вы прекрасно знаете, кто такая Белль. Вы работали у нее в «Лавке париков» на Лонг-Акр. Когда были молоды.
– В «Лавке париков»? Нет…
– Работали. Вы работали на Белль, а потом, когда вас настиг позор…
– Позор? Какой еще позор?
– Дитя. А потом…
Теперь уже Френсис Куэйл воззрилась на Лили. Ее взгляд, мигающий и рассеянный из-за спиртного, внезапно посуровел.
– Простите, дорогуша, – сказала она. – Но я не имею ни малейшего понятия, о чем вы говорите. Можете еще разок мне все втолковать?
Лили смотрела, как она возвращает волосы в мешок и откладывает его в сторону – бережно и спокойно, не так, как сделала бы та, у кого он вызвал бы страх или отвращение, и внезапно в сердце у Лили распустилась надежда, что она неправильно все поняла. Усилием воли она заставила голос не дрожать и сказала:
– Я слышала, что вы работали в «Лавке париков» у Белль Чаровилл. Она сказала, что вы были одной из лучших ее работниц. А потом…
– Нет, – перебила ее миссис Куэйл. – Да откуда вы взяли такую идею? Я в жизни не бывала на Лонг-Акр. Ни разу. И парик смастерить не способна. Уж не знаю, как вам пришло такое в голову.
– Надежный источник сообщил мне…
– Какой такой источник?
– Белль Чаровилл. И один из ее работников проследил за вами, когда вы шли сюда, в Дом спасения.
– Что ж, кто бы там за кем ни следил, это была не я. Говорю вам, я не знаю Белль Чаровилл. В молодости я работала прислугой. Я убиралась и стирала у епископа, святого человека, и он меня не увольнял, потому что я работала на совесть, и это у него я однажды стащила молитвенник с переплетом из слоновой кости – единственный мой грех, да и тот вынужденный, – чтобы добрать то, что он мне недоплачивал. И я продала ту книгу за десять шиллингов, и так мне и пришла мысль о Доме спасения. Епископ Томас Маггс, так его звали. Сейчас-то он уже помер, но вы разузнайте у его домашних в Стретеме, правда ли я отдала тому месту лучшие годы своей
