с которыми их разлучили, как Лили прежде плакала по Нелли. Ей сказали, что она может вместе с ними шить косынки, форменные чепцы Корама или ситцевое исподнее, либо вышивать узорные мотивы вроде того, что был когда-то вышит Мэри Уикхэм. Лили отбросила все эти варианты и решила использовать ситец для шитья тряпичных кукол.
У кукол этих не было ни пальцев, ни волос, ни черт лица. То были плоские отрезы ситца примитивной формы, как имбирные человечки. Но Лили позаботилась о том, чтобы у каждой девочки было по кукле и чтобы у каждой куклы было свое имя: Хэтти, Тэтти, Дэйзи, Рози, Пенни, Молли, Марджори и Мэг. Она показала девочкам, как наложить хороший шов вдоль края головы и тела, как тут и там оставить нужные отверстия, через которые должна войти набивка, затем – как вывернуть соединенные детали, чтобы швов было не видать снаружи. Лица предстояло нарисовать, волосы – сделать из пряжи. Она сказала: «На все эти труды уйдет немало времени, но вы должны быть терпеливы». Она сказала, что когда куклы будут готовы, их нужно будет вынести во двор, где с неба их увидят птицы и принесут для каждой по душе, и души эти вложат в их головы, и после этого девочкам придется заботиться о своих куклах, как матерям положено заботиться о детях.
Лили заметила, что девочки, трудясь над куклами, держались очень тихо и серьезно, а те, что постоянно плакали, когда шили чепцы для госпиталя Корама, забыли о слезах, и подумала: «Вот что произойдет со мной, когда я поселюсь в Шотландии у леди Элизабет: я перестану плакать, вспоминая Бриджет. У меня будет собственная кукла, и я назову ее Бриджет. Мы с Бриджет пойдем в лес, отыщем первоцвет и будем слушать, как животные устраивают гнезда из листвы и палок, и рядом будет водопад, и мы будем сидеть и удивляться, какой же он шумный».
Однажды вечером, когда Лили готовилась ко сну, в комнату вошла сестра Мод. Она несла письмо, подняв руку, словно показывала кому-то дорогу, и, подойдя, сунула письмо Лили под нос.
– Похоже, – сказала она, – у тебя есть благодетельница. Уж не знаю, почему она выбрала тебя, мисс Негодница, но так уж вышло.
Лили взяла письмо – печать на нем уже была сломана, а на лице сестры Мод гуляла улыбка, наводившая на мысли, что это ее рук дело. Лили положила письмо в карман ночной сорочки, даже не заглянув в него, но догадалась, что оно пришло из Шотландии. Ей не хотелось, чтобы его увидел кто-то еще, и она решила дождаться, пока все в комнате уснут, а затем выйти в коридор, где по ночам светила масляная лампа, и прочесть его там, при этом слабом обнадеживающем огоньке.
Теперь она спала одна в кровати. Ей было девять лет – через два-три года ей предстояло покинуть госпиталь и наняться к кому-нибудь в подмастерья, – и она уже была слишком велика, чтобы делить кровать с другой девочкой. В темноте она развернула письмо, надеясь не читая угадать, что там написано, но у нее не вышло. Лили попыталась представить, что в нем говорится, но она знала, что воображать то, чего еще не видел, – все равно что искать путь в Болдок без карты в компании овцы и с шестипенсовиком ТАМ. Она уснула с письмом в руках и проспала до самого утра, а когда проснулась, письма уже не было.
Никогда
Когда Лили пришла к Дому спасения, стоял уже поздний вечер. На улице было тихо. По пути ей встретился один только человек – торговец угрями, который тащил свою тележку, согнувшись от усталости и не поднимая глаз от земли.
– Угри? – печально предложил он. – Отличные живые угри?
– Нет, спасибо, – сказала Лили.
– С Богом, барышня, – сказал он и поплелся дальше. Лили глядела ему вслед, пока он не скрылся из виду, и думала: «А ведь я как он. Я не счастливее его. Дни напролет таскает он по улицам свою тяжелую телегу, пока не почувствует, что жилы вот-вот лопнут, меня же тяготит и мучает боязнь узнать, что Френсис Куэйл – моя мать».
Она развернулась. Она уже приметила узкий темный проулок слева от дома. Она скользнет в него, как тень, затем свернет налево и, как она надеялась, упрется в заднюю дверь в доме Френсис Куэйл, ибо знала: стук в заднюю дверь сложнее оставить без ответа, есть в нем нечто зловещее, в особенности на исходе дня, когда хозяйка здания уже закрыла свою лавку и уверилась, что может отдохнуть от покупателей и визитеров.
Проулок оказался грязный, заваленный домашними отбросами – там лежал пропахший мочой рваный матрас, из которого торчали клочки набивки из конского волоса.
И под ногами у Лили что-то шевелилось – наверное, мыши или крысы, решила она, хоть и не могла различить их в темноте. И улыбнулась при мысли о том, что безупречно чистые и предположительно подлинные, подернутые патиной вечности реликвии Френсис Куэйл от мусора, паразитов и человеческих отходов отделяла одна лишь кирпичная стена.
Она прижалась к стене и немного постояла в проулке, прислушиваясь к людской суете на улице, но не услышала ни шагов, ни грохота колес, ни детского плача. Она представила, как тысячи незнакомцев, населяющие этот закуток Лондона, сейчас отдыхают дома или пьют в «Розе и короне»[9], усталые после трудового дня, но умиротворенные, и позавидовала им – тем, кому не довелось узнать, что матерью им приходится чудовище.
Задняя дверь Дома спасения представляла собой старую железную дверь на полозьях, которая вполне могла бы служить входом в тюремную камеру. Лили стояла перед ней с мешком в руках. Во рту у нее пересохло, она поежилась от вечерней прохлады. Но она знала, что не уйдет. Разве не была она «мисс Негодницей»? Мисс Негодница не сворачивала с выбранного пути.
Она решила, что железная дверь загремит от ее стука и это привлечет внимание соседей, поэтому подобрала с пыльной дороги камень и тихонько постучала им в косяк. Подождала. Через некоторое время она услышала знакомое шарканье. И где-то совсем рядом раздался голос Френсис, мягко прошептавший: «Кто там?» Словно она ждала того, по кому истосковалась.
– Лили Мортимер, – сказала Лили. – Я кое-что для вас принесла.
– Кто?
– Лили Мортимер. Я купила у вас Марию, а сейчас хочу показать вам нечто важное.
Повисла тишина. Лили хотела постучать еще раз, но тут дверь медленно приоткрылась. За ней стояла Френсис Куэйл с масляной
