пришла в этот мир с пустотой. Уж не металлом ли своего патрона, о чьих тайнах пытается вызнать?
Я вытащила руку из кармана и раскрыла ладонь, высыпав на нее несколько серебряных колечек из маленького кожаного кошелька, в который их сложила. Мои серьги.
– Вы не совсем правы, – сказала я. – У меня было кое-что с собой. Это серебро.
Я протянула ему ладонь, и Шамас с недоверием, таким же притворным, как недавнее изумление, взял одну из моих сережек и посмотрел на нее как-то по-особенному.
– Очень дурное серебро делают в вашем мире, леди Лидделл, – презрительно сказал он, возвращая колечко мне на ладонь. Его пальцы коснулись моей руки, осторожно сжимая ее в кулак. – Оно мне не нужно. Но я рад, что вы были готовы заключить честную сделку с кем-то вроде меня. Сами догадались? – он отступил на шаг назад, возвращая взгляду доброжелательное лукавство.
Я кивнула:
– Сложила два и два, – сказала я. – То, что Кондор говорил про плату, ваши рассказы о путешествиях и славу ювелира. И поймала за хвост фэйри-кота. Ой!
Острые мышиные зубки впились мне в мочку уха – не до крови, но больно и обидно.
Шамас рассмеялся.
– Вижу, фэйри-кот, или кто он теперь, не слишком доволен таким с собой обращением, милое дитя. У вас холодные руки, – добавил он. – Если вы не против, прежде, чем мы перейдем к ответам на вопросы, я предложу вам кофе. Пойдемте.
Он приподнял доску, которая пропускала человека с этой стороны на другую сторону прилавка.
Я шагнула вперед.
– А плата? – уточнила я.
– Она так важна, леди Лидделл? – бросил Шамас, не оборачиваясь ко мне.
– Насколько я помню, господин Раферти, в общении с кем-то вроде вас, – я выделила эту фразу, потому что, конечно, не знала, кем именно был Шамас. – В общении с кем-то вроде вас вопрос цены всегда стоит ребром. Мне бы не хотелось быть вам должной.
– Серебро, которое вы мне предложили, стоит куда меньше, чем ваша компания, леди Лидделл, – Шамас снова рассмеялся. – А помогая вам, я помогаю людям, к которым искренне привязан. Для кого-то вроде меня, – теперь в его голосе звучала ирония, – такого рода привязанности огромная редкость. Вы просто пообещаете мне обращаться с этим знанием бережно, – он открыл передо мной низковатую дверь и галантно остановился, пропуская вперед, на крошечную кухню, пахнущую дымом, специями и кофе. Наши взгляды встретились, и лицо Шамаса на секунду помрачнело. – Потому что, если вы используете это не во благо, милая, я просто найду вас и возьму двойную плату. Лучше вам не узнавать, какую именно.
Он улыбнулся, резко, словно бы тень на его лице мне привиделась, и почти ласково потрепал меня по плечу.
– Проходите, леди Лидделл, не стесняйтесь. Нам предстоит довольно долгий разговор.
Маленькие мышиные лапки снова коснулись шеи, осторожно и явно намеренно, словно бы Ахо, который все еще молчал, пытался спросить, вижу ли я, чем оборачивается моя идея.
– Хорошо, – прошептала я, пока Шамас зажигал огонь в маленьком очаге, внутри которого стояла решетка. – Я была не права, велев тебе замолчать.
– И невежлива, – раздалось над ухом. – Человечьей дочери нужно научиться вежливости.
– Прости. Побудь котом, ладно? – я протянула руку, предлагая ему переползти на ладонь, и, наклонившись, переместила его на пол.
Черный кот вынырнул из теней, отряхиваясь и презрительно облизываясь, словно извалялся в паутине.
***
Шамас варил кофе в джезве, на песке, насыпанном в чашу внутри жаровни. Это было не быстро и напоминало ритуал, хотя я и не сомневалась, что в этом действительно было что-то от ритуала.
– Итак, леди Лидделл, – сказал Шамас, притянув к себе стул и сев на него верхом. – Прежде, чем я начну выбалтывать вам тайны моего друга, одну за одной, я хочу узнать, что заставило вас прийти ко мне. Только не лгите, – добавил он, склонив голову на бок. – Лгать нехорошо, а в некоторых случаях – опасно. Если имеешь дело с тем, кто чувствует запах малейшей лжи.
Ахо, пристроившийся рядом на подоконнике, нервно дернул хвостом и повернул голову ко мне.
«Я же говорил, – читалось в его глазах, – я предупреждал, человеческое дитя, что не стоит этого делать».
Но я, проплакав полночи из-за всего, включая чертово платье, не вняла его советам.
И вот я здесь.
А передо мной сидит на стуле и задорно улыбается Шамас Раферти, который на самом деле не Шамас Раферти, скромный ювелир и специалист по зачарованным камушкам, а – кто?
Я не знала.
Зато помнила его предложение рассказать мне пару поучительных историй.
– У вас такой взгляд, словно вы сейчас заплачете, милая, – сказал Шамас, поднимаясь с места, чтобы взять джезву за длинную ручку, отделанную деревом. Шамас обернул эту ручку тряпицей, поднял джезву и, наклонив ее, разлил кофе по глиняным чашкам. – Осторожнее с этим. С кофе тоже, еще горячо, но я про слезы. У меня, увы, нет привычки носить с собой запасной платок. Слишком редко попадаются леди, сохранившие способность плакать.
Он говорил чуть отстраненно и так спокойно, что я, шмыгнув носом, зачем-то рассказала ему все.
Про библиотеку Габриэля и мой неловкий, лишний вопрос.
Про Форжо, его дурацкую книжку и странные комплименты.
Про леди Хьюм и про то, как я едва не нагрубила ей. Мне все еще было за это стыдно, словно я подвела всех, кого могла подвести. Не выдержала дурацкое испытание очередной тетушкой очередного волшебника.
И, наконец, про то, что уже послезавтра моя жизнь опять изменится – а я все еще не знаю, как и зачем.
Точно так же я не знала, что из этих вещей расстраивает меня больше всего.
Шамас выслушал внимательно, без улыбки, дождался, пока я выговорюсь, смахивая слезы обиды с носа и щек, и после этого протянул мне чашку.
Кофе пах специями и цедрой апельсина и уже не был обжигающе горячим.
– Слишком много всего, а вы одна, – покачал головой Шамас. – И сердце у вас не из стылого камня. – Он вздохнул и вернулся на стул. – Я расскажу вам все, что вам стоит сейчас узнать. Если вам от этого станет легче.
Ахо снова посмотрел на меня и презрительно дернул ушами.
***
О чужих мертвецах мы предпочитаем не спрашивать, о своих – тоже молчим.
Одинаково сложно выразить что собственную скорбь, что сочувствие чужой скорби, все кажется неискренним и ненастоящим. Неуместным. Неправильным. Все, кроме молчания. Словно смерть человека становится границей тишины, переступить которую боятся обе стороны. Одна – потому что не хочет нести свою скорбь в мир. Вторая – потому
