на берег. Подошли к Парфену Севастьяновичу, спрашиваем:
— Ну как клюет, дедушка?
— Поглядите в ведерко, — отвечает.
Я сунул в ведерко руку, а там штук двенадцать карасей трепещется, каждый граммов по сто. Чешуйки золотистые. «Эх, подумал я, — хорошая жареха будет. Дед Фоменко со своими внуками уплетут ее со сметаной».
Присели мы возле него. Уставились на поплавок. Молчим. Дед тоже на воду глядит. Заметил гуся с гусыней, улыбнулся.
— Приплыла парочка, кулик да гагарочка. — Дедушка хитро подмигнул нам глазом, над которым бровь густая, как навес над крыльцом.
Гуси загагакали что-то по-своему, мы их не поняли, потому что аппарат наш остался в лодке.
— Слыхали? Здороваются со мной. Говорят: «Будь здоров, дедуля». Это мои друзья. Я их слова понимаю.
Я подумал: «Нет, дедуля, лучше нас тебе гусей не понять».
Дед полез в свою клеенчатую сумку, которая стояла у него под боком, достал из нее кастрюльку, а в ней был сверточек. Развернул его, а там румяные блины, сметаной помазанные. Я подумал: «Как точно гуси назвали деда «блиноедом». Отлепил он верхний блин от всей горки, разорвал его на кусочки и швырнул гусям со словами:
— Получайте, милаи.
Дал и нам по блину. До чего же вкусные у него блины!
Гуси в одну секунду проглотили дедов дар и загоготали.
— Слыхали? — спрашивает дед. — Поблагодарила меня божья птица.
— Откуда вы знаете, дедушка, что они вас поблагодарили? — спросил Вилен.
— Я-то знаю… Как-никак к восьмидесяти подкатило. Пора бы не только птичий язык понимать, но и похранцузски гутарить. Всякая божья тварь свой язык имеет. Свою повадку выдерживает. Вот и вы: доживете до моих лет, тоже понимать будете, как гуси разговаривают и о чем думают.
— А зачем же тогда вы их тварью обзываете?
— Тварь — это не ругательство. Это значит — сотворенные богом. По старой привычке на бога уповаю, а ведь гуси из яйца вылупляются.
— Ну а как научиться понимать птичий язык, дедушка? — спросил я, а сам ребятам подмигнул.
Дед раскурил трубку, на минуту задумался и ответил:
— Любить надо живность всяческую, а кто ее не любит, тот языка ее не поймет.
Мы недолго задержались возле деда.
Уходя, Семен сказал:
— Удачи вам! Ловись рыбка большая да малая, лучше две больших, чем одна малая.
Дед махнул нам рукой:
— Валяйте катайтесь, да птицу водоплавающую не забижайте. Вон она какая доверчивая, прямо хоть рукой ее трогай. А всякое доверие ценить надо.
Мы тронулись к лодке, а дед нас окликнул:
— Вот подумайте на досуге, — сказал он, — что было бы на земле, если бы небо стало пустым? По небу не плавали бы тучки, птицы бы не летали, стрекозы не мелькали у реки, петухи в деревне не кукарекали.
— Скучно было бы, — ответил Семка. — Только зачем вы нас об этом спрашиваете?
— А затем, что сила человеку для добра дадена. Человек должон ходить по земле как самый наиумнейший хозяин и громко кричать: «Эй, леса, реки, горы, долины, птицы, звери, букашки, таракашки! Я все могу! Я самый сильный на земле, потому как я — человек! Кому помочь? А ну, налетай!»
Дед замолчал. Подсек еще одного карася. Засмеялся. Подмигнул нам и спросил:
— Напугались, поди? Но я вас не ругал, а как бы сам с собой разговаривал, а вы втроем, вроде бы невзначай, подслушали мой разговор, ясно? Хитрость у меня такая имеется. Ну ступайте, катайтесь.
Мы сели в свою лодку. Парочка гусей за это время отплыла от берега к густой осоке. Гуси в камыши, а мы за ними. Вдруг мы увидели: в зарослях на болотной кочке сидят два гуся, совсем непохожие на наших. Один из них, увидев нас, зашипел, расправил крылья, вытянул шею и прикрыл собой второго гуся. А второй, прихрамывая, кинулся с кочки в воду. Наши гуси на ферме все до одного белые как сахар, а когда выплывают на пруд все вместе, становятся похожими на белый айсберг. Эти же были не такими: крылья серые, клюв черный и чуть поменьше наших совхозных гусей.
— Дикие, — уверенно сказал Вилен. — Только видите, один из них болен, у него что-то с крылом нелады.
Больной гусь свирепо шипел на нас, а здоровый хоть и мог улететь, но не улетал. Он встал прямо перед раненым и стал бить крыльями по воде. Пугал нас. Старался ущипнуть. Раненый гусь говорил здоровому: «Улетай скорей, улетай! Мне-то уж все равно погибать. Я лететь не в силах. Я очень ослабла! А ты сильный, ты спасешься». — «Не полечу один; — ответил здоровый гусь. — Не брошу тебя. А уже если погибать, так вместе».
Мы быстро включили обратный перевод аппарата, чтобы гуси поняли наши слова, Я стал им говорить, что мы не собираемся их трогать. Гуси удивленно переглянулись между собой. Больная гусыня произнесла: «У меня, кажется, начинается бред».
А я сказал, что это совсем не бред, а просто она нас правильно поняла. Мы с ребятами предложили гусям, чтобы они пожили у нас дома, пока не поправится гусыня, а потом уж пусть летят, куда им будет угодно.
— Это чудо! — прогоготал гусь. — Такого еще никогда не бывало, чтобы люди с нами разговаривали на гусином языке.
Гуси подпустили нас к себе поближе. Хотя была тревога и настороженность в их глазах, но они уже не хлопали пугливо крыльями, не шипели на нас. Аккуратно посадили мы их к себе в лодку, и направились к берегу.
Семка уговорил нас взять гусей к себе домой. Семкина мать наложила шину на ногу гусыне, больное крыло марганцовкой промыла и присыпала стрептоцидом. Через неделю гусыня была здорова.
Настало время выпускать их в небо. Прощаясь с нами, гусыня сказала: «Мы расскажем, всем, что приключилось с нами в пути!» Я сказал им на прощание, что, если им снова придется пролетать через наш поселок, пусть они приземлятся прямо во дворе на улице Матросова, дом 16, как старые знакомые и что мы будем очень рады их прилету.
Оба гуся набрали в легкие побольше воздуха, разбежались, сильно-сильно взмахнули своими большими крыльями и взмыли в небо. Сделали большой круг над Семкиным домом и подались в далекие края.
Вот как пошло у нас дело с новым аппаратом ПШИК-2.
Только, Иван, я тебя очень прошу — никому не рассказывай про аппарат. Пусть это будет нашей тайной до поры до времени, хорошо? А то ведь найдутся такие люди, которые ни во что не верят.
А аппарат свой мы будем все больше и больше
