Маниус говорил громче и сильнее Римальда. Его голос внедрялся и просачивался в головы, речь, как волшебное заклинание, действовала на воинов. Всего за каких-то несколько минут люди, погибающие в пучине неведения и обреченности, вдруг загорелись идеей, увидели перед собой вождя, который обещал вывести всех из губительно трясины. Спасти Фелидию и ее народ. Когда Маниус призывал — чаща человеческих рук с оружием и без, выбрасывалась в небо, и вырывался крик — грозный и одобрительный, слитый из множества голосов. Крик поддержки своего предводителя.
Аллер кричал вместе с остальными. Он поддался общему настроению, забыв про все, кроме желания служить своей стране. Но в груди заледенело в один миг, когда Маниус призвал к штурму Аборна. Аллер вздрогнул, у сердца оборвалась неизвестная жила. В голове проснулась и неуклюже повернулась мысль: «Как…Аборн?». Сразу увиделась Эльда, обнимающая Гаспера — нежная, слабая, беззащитная. И вдруг штурм… Призывы к хладнокровию и уверенности. Он должен пойти против тех, кого поклялся когда-то защищать… И больше Аллер не смел кричать.
Выступление Маниуса теперь было воспоминанием. Мигом, сверкнувшим во мраке. Теперь Аллер сидел возле шатра, который он делил с еще четырьмя воинами и смотрел, как убегает все выше и выше многоногий паук. Мысли скакали так быстро, что спроси Аллера, о чем тот думает, то он не смог бы сразу ответить. Он никак не мог понять, как так могло получиться. Аллер не боялся, просто не представлял, как, в случае приказа, поднимет оружие на своих вчерашних соседей. Аборн был его городом, а теперь ему приказывают, в самую сердцевину его души даже не полоснуть — ударить мечом, повернуть несколько раз, для большей боли. Аллер зажмурился. Пустота, распыленная внутри, никак не заполнялась, порождая только одно чувство — отрешения. Не хотелось даже двигаться.
Больше так не могло продолжаться. Недостойное поведение, постыдное для воина. Аллер поднялся и пошел к своему коню. Захотелось погладить, шелковистую шерсть, шепнуть в большое, вечно настороженное ухо животного свои переживания и успокоиться, услышав неодобрительное пофыркивание. Кайз, хоть и лошадь, но лучше иного человека чувствовал тревоги человека.
А пока шел, в голове зазвучал голос. Чужой, грубый, настойчивый, он повторял и повторял одно и то же. Две фразы, которые Аллер знал наизусть. Они долбили его мозг крепкими клювами, упорно и долго. Два завета, которым обязан служить каждый воин Фелидии, но которые вдруг столкнулись во вражде и непонимании.
«Клянусь безоговорочно выполнять все приказы членов Совета Семерых, а так же тех, кого они изберут главенствовать надо мною… Клянусь, храбро, до последней капли крови, защищать мирное население Фелидии, как все в целом, так и каждого в отдельности». Как молот в кузнице, выбивающий ритм по наковальне. Снова и снова, все громче и громче.
Аллер остановился, схватился за голову, закрывая ладонями уши, будто существовала возможность отгородиться от сумасшедших звуков. Но они не отпускали и в неустанно твердящем, как заклинание голосе, Аллер узнал свой собственный. Так он говорил когда-то, преклонив колени перед Советом Семерых и жрецами. Клялся искренне, от всего сердца, боясь обмануть Богов, которые все слышат, все знают. Только где Боги теперь? Они что, все разом уснули, что позволили случиться самой страшной войне.
— Спокойно, Аллер. Соберись. Не теряй рассудка, — зашептал он сам себе вслух.
Голос в голове стал тише, недовольно удалился, но не замолк окончательно.
Аллер выдохнул, повел плечами, сбрасывая неприятное ощущение скованности и беспомощности. Еще ничего не ясно, еще все может измениться. Не сегодня-завтра недавние враги договорятся, и обойдется без жертв. И он войдет в город, но не как враг своим же, а как старый друг.
Взгляд Аллера притянула линия горизонта. Оттуда, словно из щели, выползла огромная, угрожавшая застлать все небо, туча. Не толстая, не грузная — туча надвигалась сплошным фронтом, по которому иногда пробегали кривые и ветвистые, бледные с голубоватыми проблесками, молнии.
Аллер остановился. Он никогда не видел подобного сочетания в небесах: желтого, оттенка увядающей листвы, темно-серого — угрюмого вестника бури, и, почему-то, неизвестно откуда взявшегося болотно-зеленого. Сливаясь и смешиваясь, они рождали цвет смерти. Аллеру он был знаком. Такими, на войне, он находил тела покойников, что пролежали ни один день.
Аллер не верил приметам и знамениям. Но все равно понял, что ничего хорошего небо ему не сообщает. Благие вести никогда не будут иметь цвет забытой смерти. Если это послание Богов — значит, они сердятся, возмущаются людской глупостью. А, может, угрожают? Велят остановиться? Но не Аллеру это решать. Он может только смотреть в лицо грозы. И выбирать между долгом и любовью, в который раз. И слушать, как в голове, в висках, вместе с пульсом бесконечно долбится: «Клянусь… Клянусь… Клянусь».
Эпизод VI
С холодной задумчивостью смотрел Адрис на людей, толкущихся возле дома напротив. Любимое дело теперь не занимало лекаря: перетирая очередное соцветие, руки его работали бездумно — мысли вертелись, подобно мельничным жерновам, но возле другого. Что, о Боги, происходит в его родном городе?
За новостями Адрис следил внимательно и усердно, многое получал от своих посетителей, которые были не против поговорить о чем-нибудь, помимо болезней. И который день возле его дома раздавались пугающие своей настойчивостью призывы к восстанию. Не против Совета, наоборот, неизвестные звали подняться против узурпаторов и тиранов, что стоят за стенами. И люди отзывались. Как муравьи во время беды они забывали про все свои обыденные дела, собирались в кучи, ночевали на улицах, обложившись факелами, и неустанно хвалили Совет и поливали бранью Маниуса и его соратников. Уже не однократно в двери Адриса стучали неизвестные и пламенно уговаривали присоединиться к сторонникам Истинной Веры, как они себя окрестили.
Адрис не отказывался, но и не принимал подобных предложений. Не знал, какая из сторон ближе к самому главному, по его мнению — к человеколюбию. Он понимал, что должен примкнуть либо к одним, либо к другим. Но как выбрать, если ты равно осуждаешь обе стороны. Весы не качались, чаши застыли друг напротив друга, но с решением медлить было нельзя. Играть в двуликого Адрис не мог — его больная совесть не пережила бы клейма перебезчика. Сказать, что ему все равно, кто будет у власти, лишь бы не страдали люди — значит либо подписать себе смертный приговор, либо жить презираемым теми, кто зовется патриотами.
На улице какой-то высокий мужчина в соломенной шляпе и кожаных, по колено, сапогах, крикнул: «Умрем за Аборн!». Досада кольнула сердце Адриса. Досада на самого себя, что он оказался настолько слаб, что не смог принять решение.
Стиснув зубы, он отставил в сторону свое лекарство, схватил и набросил на плечи плащ, вышел на улицу. Шум и гам окатил его — напротив находилась одна из точек собрания защитников Истиной Веры. На неширокой мощеной площадке сбились в плотное кольцо серые от вечерней тени человеческие фигуры. Около двадцати, как показалось, на глаз, Адрису. Люди о чем-то яростно спорили, кричали, среди них сразу выделялся лидер — кажется тот самый здоровяк в соломенной шляпе, что нарушил спокойные размышления Адриса. Глядя на них, лекарь нахмурился, поплотнее закутался в плащ, чтобы остаться неузнанным. Иначе не миновать было очередной охапки горячих призывов.
