Братья, обманывая Брута, не подозревали, что он, со своей стороны, обманывает их. Сивилла велела Тарквинию послать с его сыновьями в Грецию именно Брута, для того чтобы тот имел возможность видеться там и говорить, кроме знакомого ему в Риме Евлогия, с Руфом, Арпином и другими беглецами, спасшимися от казни и выдачи тем, что переменили себе имена на греческий лад и отдались под защиту дельфийских жрецов, принятые ими радушно, потому что были людьми богатыми и согласились выполнять некоторые поручения, клонящиеся к расширению влияния Греции на Рим.
Глава XVIII
Знаменитый оракул
Знаменитый храм Феба-Аполлона Дельфийского находился у подошвы горы Парнас, в самом прелестном по ее живописному местоположению части этой почти приморской области Греции — Дельфийской долине.
Вдоль всей дороги, проходимой путниками от города до храма, богатые нивы перемежались оливковыми, миртовыми, кипарисовыми рощами, в сумрачной прохладной тени которых извивались серебристыми змейками и журчали музыкальной мелодией прозрачные горные ручьи.
Вдали с этой дороги виднелся оставленный путниками город Дельфы, полный храмов, посвященных всевозможным божествам греческого культа, колоннад, портиков, мест для гимнастики, обязательной для каждого воина в мирное время, даже в дни богомолья, а по общепринятому правилу и для каждого образованного молодого человека, имеющего досуг.
Но вся роскошь этих городских зданий затмевалась величием главного святилища этой местности.
Храм Аполлона, сооруженный из белого мрамора с золотом, вызывал безграничное удивление видящих его богатством и таинственностью.
Поднявшись по узкой тропинке отлогого склона горы, путники очутились в прелестном саду, полном статуй из мрамора разного цвета, а также бронзы, серебра, даже золота, распланированном и засаженном цветами по самым прихотливым правилам тогдашнего садоводства.
Арунс и Брут, бывавшие тут прежде, лишь слегка выразили удовольствие возможностью еще раз поглядеть на все это великолепие, но приехавший впервые Тит захлопал в ладоши и стал бегать по священному саду, как на обыкновенной прогулке, покушаясь рвать цветы и валяться в траве. Брут в благоговейном ужасе по поводу такой профанации собственности бога солнца стал ахать и восклицать без связи и толка, не зная, как выразить свой испуг перед возможностью гнева Аполлона на шалости мальчика, не делающего разницы между священным и простым, а в глубине души почувствовал еще более сильную ненависть к Тарквинию и Туллии, имеющих столь развращенных сыновей, что даже в детстве никакой святыни не уважают, на кумиры глядят как на куклы, плюют на землю, зная, что она принадлежит в этом саду не человеку, а самому Аполлону, и почувствовал горечь при мысли о возможности для Рима быть под властью таких озорников.
«Этому надо положить конец!» — решил он в своих думах, не подозревая, что мысль внушена ему Евлогием, с которым он виделся в Риме перед отъездом. Видел он его и сегодня в Дельфах, успевшего верхом через Самний и Кортон, сев на корабль в Брундизии или Таренте, явиться сюда намного раньше Брута, успел и передать кому следовало все разговоры сивиллы с Тарквинием и свои с Брутом.
Широкая мраморная лестница вела к самому храму из сада, но туда никого не допускали без предварительных переговоров с очередным жрецом.
— Опять ты плюешь! — вскричал Брут в еще большем ужасе, отдернув свою ногу, уже занесенную на первую ступень лестницы. — Я ведь тебе уж говорил, Тит, чтобы ты этого не делал. Посмотри, куда ты плюнул!..
— Да там, дедушка Юний, ни статуй, ни цветов нет, а только камень голыш лежит на столбе.
— Голыш!.. — Брут всплеснул руками. — Да разве здесь может находиться простой голыш?! Я только что хотел, да забыл тебе сказать: ведь это тот самый камень, которым подавился Кронос, и, проглотив его, поданного Реей вместо Зевса, подавился и выплюнул обратно, причем камень упал с неба прямо сюда, на это самое место.
— Да кто ж мог это, дедушка, видеть? Это случилось еще до сотворения людей.
— Кто мог видеть?! Нечестивец!.. Боги сказали уж после жрецам через оракулов, на то и прорицания, чтобы все знать.
— А я, дедушка, думал…
— Думал, что с таким почетом на мраморный пьедестал уложили простой голыш с улицы… Эх, ветрогоны вы оба!..
— Что же это за боги, у которых плюнуть никуда нельзя!..
— Потому что ты, — сказал Арунс, — не в избе у крестьянина, тут боги не два чурбана, которые у наших паганов считаются то за Кастора и Полукса, то за Януса двуликого, то за Ромула и Рема, то за Пикумна и Пилумна — лишь бы были двойные боги, которым в один день празднуют.
— Слыхал я, будто на базарах продавцы-греки напрасно предлагают за дешевую цену хорошие статуэтки этих богов, но их не покупают — говорят, что чурбан больше божественности имеет, а это похоже на простых людей.
— И они правы, — вмешался опять Брут, — грубые изображения больше изящных говорят душе и сердцу этих людей, потому что унаследованы ими от предков, иногда очень дальних, со времен незапамятных, — говорят о былом, о проявленных в семье милостях и гневе небесных сил, какие они изображают, а новые статуйки будут напоминать только тот базар, на котором куплены, и истраченные на них деньги.
Глава XIX
В Дельфах
Путники взошли по лестнице в красивое маленькое здание с мраморными колоннами — нечто вроде римского портика, — соответствовавшее архитектуре храма, но стоявшее в верхней части сада отдельно.
Находившийся там величавый седой жрец пытливо взглянул на пришедших и, не вставая с кресла, стал задавать вопросы.
— Что привело вас, смертные, к святилищу бога, носящего серебряный лук?
— Мудрый повелитель римлян, Луций Тарквиний Суперб, постигнув, что мудрость бессмертного олимпийца выше человеческой, прислал к лучезарному Фебу своих сыновей и меня, их наставника, чтобы поклониться дельфийской святыне и испросить совета великой пифии для помощи в трудных делах правления.
Так ответил Брут, хорошо знавший, как вести себя в этом месте.
— Был ли ты прежде здесь?
— Трижды удостоился этой чести.
— Если твердо знаешь, что надо соблюсти ради благосклонного принятия вашей жертвы, иди и готовься с юношами. Сколько вопросов?
— Один.
— И еще один от меня, — торопливо прибавил Арунс.
— За каждый вопрос отдельное жертвоприношение и отдельные дары… Идите!..
Сказав это, жрец с важностью отвернулся к другим посетителям, нарочно показывая, что его переговоры даже с царями — не более как милостивое снисхождение.
Греческие жрецы тогда лучше римских знали, когда им льстить и когда важничать.
Зная отлично через своих агентов положение дел в Риме, оракул решил заблаговременно стать на сторону противников тирана, ясно видя, что власть не может долго продержаться в слабых руках одряхлевшего пьяницы с полубезумной женой и неспособными сыновьями.
