Путники плыли из Рима в Грецию с несколькими остановками больше целого месяца!..
Они радостно хлопали в ладоши, восклицая:
— Дельфы!.. Смотрите — Дельфы!.. Наконец-то Дельфы перед нами!..
Брут, стоя на корме, горячо молился.
С Брутом начали твориться чудеса, едва он пристал к желанному берегу и покинул корабль. Его как будто ждали там. Первым лицом, которое он увидел, был Виргиний Руф, гулявший по гавани с женой и детьми. Это была семья римских беглецов, спасшихся от ярости Тарквиния Гордого.
Виргиний был женат на сестре Евлогия Прима, Аполлонова жреца, нередко посещавшего Рим, где Брут видал его и передавал от рекса дары, посылаемые в храмы.
Евлогий отлично знал все нити оппозиции, передавал советы дельфийских жрецов, старался привлечь к делу жрецов римских, имеющих сильное влияние на плебс.
Зная, что Виргиний носит в Дельфах греческое имя Рофиона, Брут остерегся выдать свое давнее знакомство с ним, лишь слегка переглянулся, выразив глазами фразу:
«Переговорим после!.. Гм-гм!..»
Сыновья Тарквиния не знали Руфа, хоть и слышали когда-то мельком о таинственной истории его исчезновения — распущенный слух, будто он погиб в болоте. А еще говорили, что он упал и убился по собственной неосторожности, когда бродил по своему поместью. Говорили также, будто его велел столкнуть в пропасть Тарквиний, чтоб тот, бывший тогда еще молодым человеком, не помешал тирану взять его жену или невесту. Говорили, будто Руф добровольно бросился в трясину и утопился с горя уже после похищения его жены или невесты.
Тарквиний в те далекие времена юности ничуть не церемонился с участью всех особ, приглянувшихся ему, как теперь не церемонились его старшие сыновья.
И до Руфа, и до его шурина Евлогия приехавшим юношам не было дела. Они не знали ровно ничего ни об этом родстве, ни о замыслах Аполлоновых жрецов и римских вельмож против их отца.
Сев верхом на готовых в гавани наемных лошадей, они быстро доехали галопом до гостиницы, а в ней за дорогую плату, не торгуясь, заняли хорошие комнаты, выкупались, переоделись в нарядное платье и пошли к храму, чтобы предварительно условиться с жрецами о времени и цене их гадания.
— Юний, — сказал Арунс старику, — ты справедливо говорил мне, что грешно сомневаться в чудесах дельфийского Аполлона. Я теперь сам стал верить, что здесь действительно много диковинного. Не истекло двух часов после нашего приезда, как я увидел кое-что необыкновенное: заметил ли ты лицо человека, который помогал тебе одеваться после купания?
Брут ясно заметил эту физиономию, но, чтобы не солгать, ответил тоже вопросом:
— Разве тебя может интересовать на этой священной земле лицо какого-то презренного раба? Стыдно, Арунс!..
Юноша не понял ловкого уклонения и продолжал насмешливым тоном:
— Хорошо, если ты на него не глядел, а то тебе было бы хуже, чем в пещере у Трофония. Лицо этого невольника до невероятности похоже на казненного тобой Эмилия. Если бы не устраняли такого предположения его белокурые волосы и чрезвычайно смуглый цвет лица, я подумал бы, что это злобная тень сына Турна преследует тебя или, что даже хуже, что ты…
— Что я?..
— Что ты не казнил его, дал убежать.
— Не сомневайся в его казни, Арунс!.. Я поклялся с чистой совестью в том, что казнь выполнена мной. Эмилия на свете нет. Ты знаешь, что течение воды из грота так стремительно, что только непосредственное вмешательство богов могло бы не допустить казненного разбиться о камни.
— Ха-ха-ха!.. Этот невольник скиф или кимвр! Воображаю, что было бы у нас, если бы нашей матери прислали такого раба!..
— Он заплатил бы жизнью за сходство с Эмилием, — вмешался Тит, — мать велела бы истерзать его, придравшись к пустякам, а сестра Арна опять стала бы горько плакать.
— Знаешь ли, какая мысль возникла у меня? — сказал некоторое времени спустя Арунс, понизив голос, чтобы идущий рядом с ними Брут не слышал. — Если бы я был рексом в Риме, я велел бы настроить около Рима и в нем самом много таких храмов с оракулами, как у греков, только не на манер Трофония и Гекаты, а вроде здешнего.
— Да ведь у нас есть сивилла.
— Одна только, да и далеко к ней в Кумы ездить.
— Есть Вирбий-Ипполит на Неморенском озере, и Диана Цинтия, жрецов которой убивают на ее жертвеннике, когда они старятся… Есть пещера Инвы на Палатинском холме…
— Это все грубая деревенщина… Кто ходит к этим богам? Чернь грязная… я сам сочинил бы сказания о причинах появления новых оракулов и оживил бы наши места, как они оживлены здесь. Взгляни, Тит, сколько народа ходит туда и сюда по улицам, как тут весело!.. В будни здесь веселее и многолюднее, чем у нас в праздники. Каждый человек непременно что-нибудь несет в дар храму и, кроме того, купит какой-нибудь предохранительный амулет от дурного глаза, пьянства, укуса змеи или влюбчивости. Если бы со всех этих богомольцев брать по сестерцию в казну, то оракул, право, мог бы доставлять денег гораздо больше, чем все другие налоги и контрибуции с побежденных, клянусь тебе Одисеевой собакой!.. Ха-ха-ха!..
— Хитер ты, Арунс! Я согласен с тобой в этом. Досадно, что Секст непременно захватит власть после отца, не разбирая, хотят ли римляне повиноваться ему или нет, как наш отец без всякого права захватил ее после Сервия.
— Секста, может быть, убьют! Ведь он готовился воевать с рутулами, когда мы уезжали. Слушай, Тит, что я решил сделать… Я сомневаюсь во всем могуществе оракулов, но отчасти все-таки верю! Когда мы исполним поручение отца, спросим пифию о том, кому достанется власть после него?
— Мысль отличная!..
Тит вообще глядел на Арунса почти с обожанием, как ребенок на взрослого, который интересовал его вычурными затеями и любовными похождениями, главной сущности которых мальчик еще не понимал.
Эти братья не любили, даже опасались Секста как грубияна, драчуна, способного в крутую минуту к дикой расправе с ними, разделяющими родительское расположение, сонаследниками в ожидаемом если не могуществе, то имущественном дележе, которого Секст, что для всех было явно, не пожелает допускать между братьями добровольно, как этого хотят и они с ним.
Между Титом и Арунсом установилась прочная симпатия, какая нередка у сильного и слабого, ловкого и простоватого.
Эти братья часто помогали друг другу обманывать своего наставника Брута, чтоб получать недозволенные им удовольствия. Дорогой при остановках корабля для отдыха плавающих на двое-трое суток в Неаполе, больших городах Сицилии и на восточном берегу Италии, в Кротоне, они вместе свертывали куклу и укладывали на постель вместо Арунса, сумев сделать нечто вроде маски, похожей на его лицо, чтобы Брут не знал, когда тот уходит с корабля и когда возвращается.
Старик жалел его и удивлялся, как этот юноша слаб к морским переездам, даже кратким: лежит в постели без чувств почти все время стоянки корабля, замученный морской болезнью, когда качки вовсе не было.
