— Смотря под каким углом посмотреть. Видишь ли, Костя, не нравятся мне эти посиделки у телевизора за полночь.
— Это да. Мне тоже не нравятся. А как этот бэйбитокер работает? Он вообще безопасен?
— Обижаешь! А работает он элементарно. Впрочем, ты сам всё увидишь. Только мне нужно твоё принципиальное согласие. Как второго ближайшего родственника.
— А что, папа уже в курсе?
— Со вчерашнего дня. И, кстати, он целиком и полностью меня поддерживает.
— Но как же вопросы морали? — раздумываю я вслух. — Как же этическая сторона дела?
— Когда речь о здоровье младенца, не до этики, знаешь ли.
— Ну хорошо, — вздыхаю я, — я согласен.
— Отлично, тогда, не откладывая в долгий ящик, приступим сегодня вечером.
— Мам, ты спать идёшь? Уже двенадцатый час, между прочим!
— Да-да, сейчас, мы только «Доктора Хауса» досмотрим.
— Катя, тебе необходим физический отдых!
— Мне душевный комфорт прежде всего необходим! Отстаньте от меня!
Мама засыпает в третьем часу в кресле.
С пультом руке.
Бабака осторожно вынимает его зубами.
Из кармана пижамы (с тех пор как Бабака полиняла, она носит фланелевую пижаму для тепла) она достаёт какой-то спичечный коробок, от которого тянутся два синих проводка с наушниками.
— Это и есть твой бэйбитокер? — я обескуражен.
Не удостоив меня ответом, Бабака деловито прикрепляет коробок к маминому животу, втыкает в уши наушники и делает сосредоточенную до предела морду. Я тоже изо всех сил прислушиваюсь, но вокруг только ночь и тишина.
— Ну что там? — спрашивает папа. — Контакт установлен?
Бабака молча кивает.
— Ну? Не томи! — кричит папа и сучит ногами.
Бабака с суровым выражением лица не реагирует.
И вдруг она говорит:
— Детка, ты пойми, мы же…
Бабака резко замолкает, а через минуту почти кричит:
— Двести сорок восемь!.. Разумеется, он тоже!.. Хитрая обезьянка… А то? Я тебя умоляю!.. Это ещё бабушка надвое сказала!
— Что происходит? — Я недоумённо дёргаю папу за рукав.
— Бабака, могу я поговорить со своей дочерью? — строго говорит отец.
— Они со старшим братом желают разговаривать. — Бабака передаёт мне наушники и вытирает со лба испарину.
Мне вдруг становится жутко. Что я ей скажу? Ей — этой неведомой, ещё не родившейся сестре моей? Этой девочке, наречённой в честь прабабушки по материнской линии Аделаидой? Ведь, что бы я ни сказал, ударить в грязь лицом перед потомком древнего рода Косточкиных просто немыслимо! В противном случае мой авторитет будет попран навеки и я перестану себя уважать!
Плечами ощущая невероятный груз ответственности, я дрожащими руками втыкаю в уши наушники и слышу:
— …а я ей говорю: «Маман, пора и честь знать! Вы, натурально, за кого меня принимаете? Конституционные права ребёнка ещё никто не отменял…»
Голос в наушниках писклявый и очень смахивает на тот, что у мамы, когда она сердится.
— …вы, маман, вместо того чтобы телевизоры глядеть, записались бы лучше в библиотеку имени Надежды Константиновны Крупской на проспекте Строителей. Надоели вы мне со своими курочками и колобками! Мой мозг — непознанная вселенная, телепузиков он отказывается принимать!..
От неожиданности я вдруг громко чихаю.
— Ой, кто это? — пугается Аделаида. — Бабака, ты ещё там?
— Это не Бабака, — говорю я каким-то чужим голосом, — это Костя.
— Костян! — орёт Аделаида в наушники. — Здорово, брателло! Как жизнь, старик? Небо коптим потихонечку?
— Ну почему же небо? — обижаюсь я. — Я в школу хожу, в четвёртый класс «Б».
— Гига-ант! — с чувством тянет Аделаида. — А чем-нибудь ещё интересуешься? Шахматами? Физикой твёрдых тел? Космологией и космогонией, нет? Может, гладью вышиваешь?
— Я девочкой одной интересуюсь… — говорю я и краснею.
— Это Нинелькой, что ли, Колготковой?
— Угу.
— Ну не-ет! Она нам не подходит! — деспотично отрезает Аделаида.
— Почему это? — удивляюсь я.
— По кочану и по кочерыжке! Она же худая! А нам здоровая продолжательница рода в семью нужна! Знаешь, ты присмотрись к Наташе Каланче… А вообще рано тебе ещё увлекаться девочками. Ты лучше учи суахили — это облагораживает.
— Суахили? А что это?
— Язык такой африканский. Его на канале «Дискавери» по средам и субботам в 14:30 преподают. Или знаешь лучше что? Иди в кадеты! Тебе ужасно пойдут погончики! — хихикает Аделаида.
Она что? Издевается надо мной там, в самом деле?
— Ты, я слышала, ждёшь братика? — вдруг спрашивает она.
— С чего ты взяла! — Я просто уже пламенею, как закат.
— Ждёшь-ждёшь. Мне мама на тебя жаловалась. Так вот что я тебе скажу, молодой человек. Ты слушаешь?
— Угу.
— Сестра-то, — она намного лучше. С сестрой-то ты как за каменной стеной будешь. Рубашки-галстуки там погладить, носовые платки постирать или с Колготковой за жизнь перетереть — ты не стесняйся, обращайся ко мне. Ты же мальчик инфантильный у нас, гляд за тобою да гляд. Так что ты слишком не горюй! Со мной не пропадёшь! Усёк?
— Усёк. А, да, я ещё спросить хотел. Личное, щекотливое…
— Валяй.
— Как там тебе у мамы внутри? Не тесно? Я-то забыл уже…
— Не, в самый раз. Но, по правде говоря, уже хочется на волю. Истомилась я тут. Так что, голубчики, неделек через шесть-семь свидимся! Добро?
— Добро. Я папу даю?
— Давай.
О чём беседовал с Аделаидой папа, я не знаю. Мы с Бабакой вышли из комнаты — оставили их наедине: Аду, папу и спящую маму.
